- Ты всегда был мастером задавать неудобные вопросы, - усмехнулся Алафрид, похлопывая его по спине.
- А ты – мастером уклоняться от них, - в тон ему ответил Гримберт, - Уверен, у тебя еще достаточно твердая рука, чтоб всыпать мне полновесных розог, как в детстве.
- Розог? Гримберт, ты шутишь, мой мальчик? – Алафрид негромко рассмеялся, - Я счастлив в те минуты, когда могу донести без посторонней помощи ложку до рта. Оставьте нас, все.
Телохранителям сенешаля не требовалось повторять дважды. Это были молчаливые мрачные фракийцы огромного роста, но даже тяжелые отполированные кирасы с гербом герцогства Гиеннь не могли скрыть их видоизмененные тела, разбухшие от распиравшей их мышечной ткани, равно как и деформированные, причудливых черт, лица, носящие явные признаки гидроцефалии. Гримберт поморщился. Это были не люди – жалкие биологические гомункулы, которых еще в утробе матери пичкали нечеловеческими дозами гормонов, превращая в смертоносные машины. В своем дворце он не потерпел бы подобных созданий, но здесь была территория сенешаля и с этим приходилось смириться. Когда ты являешься воплощением как милости императора, так и его гнева, это накладывает на привычки и образ жизни множество ограничений.
- Мне и в самом деле пора беспокоиться о твоем здоровье, дядюшка? - спросил Гримберт, постаравшись вложить в интонацию искреннюю заботу.
Удалось это или нет, но сенешаль кивнул:
- Только хворый знает цену здравия, как говорил преподобный авва Исаия. Старый мерзавец был несомненно прав. Мои лекари говорят, я проживу еще полсотни лет, но иногда мне бывает тяжело дотянуть даже до заката. Метаболизм ни к черту, вновь надо менять почки, отказывают старые имплантаты, о которых я даже не помню… Ладно, неважно. Давай поговорим о чем-нибудь другом, чтоб я не решил, будто тебя действительно интересует мое здоровье и ты явился сюда для того, чтоб его обсудить.
- Надеюсь, здешний воздух пойдет тебе на пользу. Не все же вдыхать ядовитый смог Аахена!
Алафрид устало вздохнул, и в этом вздохе тоже на миг проявился его истинный возраст – возраст старого имперского реликта.
- Лицемерие и подлость везде пахнут одинаково, мой мальчик. Но ты прав, чем ближе к столице, тем сильнее делается их концентрация. Знаешь, иногда мне кажется, что дух старой империи сохранился лишь здесь, в приграничных марках. Здесь пахнет пылью и порохом, как во времена моей юности. А в Аахене… Императорский двор столь сильно погряз в роскоши и всякого рода ритуалах, что скоро рубить головы придется уже не придворному палачу, а церемониймейстеру.
