Потом он вытащил из угла старую корзинку и стал с шумом укладываться, настороженно прислушиваясь, не позовет ли его отец.
Небо за окном было уже совершенно темно, и кисть трубы над чугунолитейным цехом растеряла во тьме все свои яркие краски.
2
Впервые за последние годы Терентий Никитич один шел на работу. И хотя и тогда, когда по правую сторону шагал сын, они обычно всю дорогу молчали, сейчас казалось, что у него накопилось много мыслей, которые нужно было обязательно высказать, и одиночество воспринималось с тяжелой и острой обидой.
Он старался не думать о сыне, старался отвлечься всевозможными встречающимися в пути мелочами. Но это не удавалось ему. И он уже жалел, почему не простился с сыном, почему напоследок не поговорил с ним по-хорошему, по-родному.
«Нрав у меня крутой… крутой нрав… — хмуро думал старик. — А Алешка — в меня: не уступит».
И он даже невольно гордился тем, что Алешка не уступил ему. Свою линию парень имеет. Но тут же он вспомнил, что остался теперь совсем один, что не с кем будет даже ругнуться дома, и тяжелая досада тисками сжала сердце.
Было еще темно. Старик вышел на работу слишком рано. У самого завода над сквером оглушительно и неприятно кричали грачи. В предутреннем полумраке сурово и угрюмо чернели в беспорядке разметавшиеся на снегу заводские цехи. В центре всех цехов, возвышаясь над другими и подавляя их своей внушительностью, стоял дизельный.
Он был гордостью завода. Здесь рождались металлические сердца, к ровному и сильному биению которых внимательно прислушивались рабочие, отмечая каждый перебой, каждый хриплый и глухой звук.
Большой силою обладали машины, над которыми тридцать лет работал Терентий Никитич. Они не только оживали сами, они двигали десятки других машин, они были машинами жизни, и, работая над холодным металлом, Терентий Никитич всегда с нетерпением ждал момента, когда металл оживет, когда он с силою тысяч лошадей завертит другие подвластные ему машины.
Испытание дизеля было праздником для старика Карякина.
Когда соседи по станкам, крестьяне окружных деревень, в обед рассказывали о своих деревенских делах, Карякин любил подойти и пошутить свою старую и неизменную шутку.
— Все коней считаете, — говорил Терентий Никитич. — Смотрите, не просчитайтесь! Куда вам со мной равняться! Я, ребята, многолошадник. Вот он, мой вороной конек! — и он любовно похлопывал по стальному телу блестящего, тяжелого и строго спокойного дизеля.
…Когда старик проходил через номерную, завод, словно огромный, встающий от спячки зверь, заревел сипловатым гудком на всю округу.
