Все это мало интересовало старика, и он с удивлением думал, как это можно спорить о каких-то травах, и откуда Алексей про травы эти знает. Он хотел было вставить в разговор что-то свое, но вышло это явно не к месту. Ребята недоуменно посмотрели на него, и старик стушевался.
Было уже поздно. Алексей взглянул на часы и вскочил, громко зевнув.
— Второй час, а завтра в восемь — с'езд… Ложиться пора, Федя. Проспим… А утром твой доклад ведь. Ты, Федя, со мной ляжешь. Кроватей у нас, извини, нет запасных. Или приобрел, отец, а? — шутливо обратился он к старику.
Старик стоял у стола. Поперек лба шла у него глубокая морщина. Он так ждал встречи с сыном, поговорить хотел, потолковать о многом. А сын… Словно вчера расстался с ним. Для этого, белобрысого, откуда только слова берутся. А для него, отца, нет слов. А он хотел о тракторе рассказать ему, и о Булкине еще и о себе… И о нем порасспросить… Видно, отжил старик свой срок… Да он и понимает плохо, о чем они говорят-то.
«Комсомолы — неприязненно подумал Терентий Никитич. — Человека почувствовать не могут».
Алексей заметил морщину, заметил, что старик волнуется, и ему стало досадно на себя за то, что он так мало был с ним сегодня.
«С Федькой-то и завтра бы могли потолковать. А старик ведь у меня какой хороший, какой хороший старик! И один ведь он. В партию ему, пожалуй, старику надо. Да не пойдет он, гордый он… А может, и впрямь насчет партии с ним потолковать? Ну, да сегодня поздно уж об этом. Об этом же целый разговор должен быть».
Зевота одолевала его. Он не спал почти всю прошлую ночь, и нестерпимо тянуло ко сну.
Он хотел успокоить старика, обнять его и сказать какое-то назревающее в мозгу хорошее теплое слово, но стыдился Федора.
Преодолев стыд, он быстрыми шагами подошел к Карякину и, погладив его беспомощно лежащую на столе черную узловатую руку, сказал, чувствуя, что эти слова для отца имеют очень большое и важное значение:
— Спасибо за трактор, отец. Ты здорово сегодня сказал, старик. Очень здорово.
* * *
Заснули ребята моментально. Старик Карякин выкрутил фитиль, погасил лампу и, стараясь не шуметь, прошел к своей кровати. Потом встал и подошел к кровати сына. Рядом с белой головой Федора голова Алексея казалась еще более черной. Алексей ровно и глубоко дышал. Свет луны проникал сквозь занавеску окна и освещал его лицо, плотно сжатые губы, прямой нос и заросшую, как у старика, черным густым волосом переносицу.
Старик долго стоял у кровати и прислушивался к дыханью Алексея.
