Я подошёл и шепнул ему на ухо, что подам знак, когда придёт время. Мы отыграли уже почти целое отделение, и когда пришло время Tobacco Road, Джими поднялся на сцену и включился в игру. Он сделал попытку повести, но никто из ребят даже не обратил на это внимания. С драматическим эффектом он окончил своё соло. Для него оказалось большой неожиданностью, что вела группа. Он не был их боссом, а всего лишь гостем, они даже толком не знали, кто он, и могу сказать, что это его сильно задело. Он уже сделал шаг, уйти со сцены. Я перехватил его и сказал:
— Ты не уйдёшь отсюда, дружок, не всё ещё кончено.
Он развернулся и снова, подключив гитару, заиграл аккорды «wacka diddy wacka diddy». Парни осознавали, что находятся на вершине славы, но мы его удержали и сыграли с ним Mother Earth, Мемфиса Слима.
Он привёл в ступор нашего гитариста, Говарда Скотта, сыграв лучшее соло, которое я когда–либо слышал, и сорвав гром аплодисментов. Джими подошёл со своим извинениями к Говарду, который стоял, просто опустив руки, совершенно невменяемый от услышанного только что. Мы продолжали играть, пока Ронни Скотт не стал подавать нам сигналы руками, что пора сворачиваться.
В артистической раздавались возгласы поздравлений, и нам всем стало ясно, что Джими, наконец, разбил свою ракушку, в которую забился и не вылезал вот уже целый месяц, и впервые за это время заулыбался. Но тут он вдруг вспомнил, что его ждут в другом месте. Забрал свою гитару и исчез.
У него уже не стало своей группы. Опыты давно распались, а Цыганский оркестр был расформирован. Нравилось ли ему или нет, но Час Чандлер отошёл в сторону, оставив М. Дж. возможность полностью контролировать процесс.
Джими вышел за дверь артистической у Ронни Скотта, и больше я его уже никогда не видел.
Я вернулся домой и забрался в свою постель под бочок к Альвинии, которая последовала за мной в Лондон. Мы были оба так измотаны, что закутавшись в одеяло, тут же провалились в сон. Помню, последняя мысль, перед тем как сомкнулись мои веки, была о Джими — вот было бы здорово снова вернуть его Лондону, он здесь всегда чувствовал себя лучше, чем в Нью—Йорке. Разбудил звонок. Альвиния подняла трубку.
— Это Моника Даннеманн. Она с Джими, и он настолько нагружен, что она не может его разбудить.
Сквозь сон, я сказал, чтобы она сварила ему крепкий кофе и побила по щекам. Если это не поможет, пусть позвонит снова.
Моя девочка, моя дорогая Альвиния, стала успокаивать меня слова:
