Чтобы дать мышцам отдохнуть после упаковки чемодана и чтобы набраться смелости перед полетом в Чикаго — или же, наоборот, избавиться от тисков безумной идеи, что действительно могла послать его в полет (с крыши отеля «Стэнхоуп»), — он улегся в темноте на неприбранной постели в каморке, служившей ему спальней. Эта комната на первом этаже выходила на задний двор. Во всей удобной и красивой квартире это была единственная мрачная, тесная, холодная комната, с освещением чуть получше, чем в склепе. Два окна помыть было невозможно — они были навечно забраны от воров решетками. Боковое окно загораживал ствол умиравшего во дворе дерева, а заднее наполовину закрывал кондиционер. На ковре сплелись в клубок провода удлинителей — для подавителя боли и нагревательных пластин. На тумбочке у кровати собралось половина стаканов с кухни — в них он приносил воду запивать таблетки, рядом — сигаретная машинка и пачка папиросной бумаги. На куске бумажного полотенца — россыпь зеленых семян конопли. Две открытые книги, одна на другой, были куплены в букинистическом, в «Стрэнде»: английская книга 1920 года по ортопедии с жутковатыми хирургическими фотографиями и «Анатомия» Грея на тысячу четыреста страниц, издание 1930 года. Он уже несколько месяцев изучал книги по медицине, и не для того, чтобы подготовиться к приемной комиссии. Заключенный, работающий сам себе адвокатом, прячет потрепанные книжки под кроватью и по стенам камеры, так же поступает пациент, лежащий на вытяжке, к которой, по его мнению, он приговорен незаконно.
Кассетный магнитофон лежал на свободной половине двуспальной кровати — там, где Цукерман заснул с ним под боком в четыре утра. Там же валялась папка с его материалами по Милтону Аппелю — он всю ночь вместо Дайаны прижимал к себе ее. Он звонил ей и умолял побыть с ним — после того как Глория отправилась к Марвину, Яга в слезах укатила в Бронкс, а он перебирался с коврика в кресло и обратно, пытаясь придумать по полученным от Яги наметкам рассказ, и такой, чтобы он был ее, а не его. Безнадежное дело — и не только из-за травки и водки. Если перестаешь быть собой, перестаешь быть писателем, потому что туда тебя заводит твое личное, а если ты больше не держишься за твое личное, в жопу — вот куда тебе дорога. Данте проще было выбраться из ада, чем тебе из коллизии Цукерман — Карновский. Ты не хочешь представлять ее Варшаву — а ее Варшава представляет как раз то, чего тебе не хватает: страдание, но не полукомическое, мир огромной исторической боли, а не боль в шее. Война, разруха, антисемитизм, тоталитаризм, литература, на которой висит судьба культуры, творчество в эпицентре потрясений, мученичество по делу — некоему делу,
