делу, а не по необходимости трепать языком в гостях у Дика Каветта
[32]. Прикован к самокопанию. Прикован к рефлексии. Прикован к своим мелким драмам до самой смерти. Что теперь — писать рассказы о Милтоне Аппеле? Романы о том, как я лысею? Этого мне не перенести. О чьих угодно лысинах, но не о моей.
— Дайана, приходи, переночуй со мной.
— Нет.
— Почему нет? Почему?
— Потому что я не собираюсь отсасывать тебе десять часов подряд на твоем коврике, а потом еще десять часов слушать, как ты стенаешь по поводу Милтона Аппеля.
— С этим покончено!
Но она повесила трубку — он стал еще одним из ее мерзких мужчин.
Он включил магнитофон, перемотал кассету. И нажал кнопку воспроизведения. Услышав свой голос, мрачный и заунывный из-за дефекта записывающего устройства, он подумал: можно было нажать и кнопку «назад». Потому что вот туда я и двигаюсь.
«Уважаемый профессор Аппель, — завывал его призрак, — мой друг Айван Фелт удивил меня, переслав мне ваше странное пожелание обратиться ко мне с просьбой написать колонку в защиту Израиля. Возможно, удивляться и не стоило. Возможно, вы переменили свое мнение обо мне и о евреях с тех пор, как объяснили Эльзе Стромберг различие между антисемитами вроде Геббельса (чьи сочинения она сравнивала с моими — в разделе „Письма читателей“ в „Инквайери“) и антисемитами вроде Цукермана, которые просто нас не любят. Что было с вашей стороны весьма великодушно».
Он нажал на «стоп», затем «вперед» и снова на кнопку воспроизведения. Неужели это так по-идиотски звучит? Наверное, все дело в скорости.
«Вы пишете Фелту, что нам, „взрослым людям“, не следует обманывать себя касательно „разницы между персонажем и автором“. Но не вступит ли это в противоречие…»
Он лежал и слушал, пока кассета не кончилась. Да любого, кто говорит «не вступит ли это в противоречие», нужно расстрелять. Вы сказали, что я сказал. Он сказал, что вы сказали. Она сказала, что я сказал, что вы сказали, что я сказал. И все таким тягучим, назидательным, замогильным голосом. Моя жизнь в искусстве.
Нет, ему нужен был не скандал: примирение — вот что ему было отчаянно нужно, и не с Милтоном Аппелем. Он все никак не мог осознать то, что они с братом совсем разошлись. Конечно, такое бывает, и все же, когда слышишь о семьях, в которых братья не общаются, это так ужасно, так глупо, что кажется, это просто невозможно. Он не мог поверить, что для Генри его книга была всего лишь орудием убийства. Слишком уж примитивная точка зрения, неужели Генри — а ведь совсем не глупый человек — считает так уже четыре года? А вдруг он просто ждет, что Натан, как старший, сам напишет ему письмо или позвонит?
