Однако перед офицерами не выслуживался, а командир взвода без него шагу не мог шагнуть. Тип этот прошел Крым и Рим и медные трубы и, конечно, вдесятеро знал против младшего лейтенанта, провоевавшего месяц. Младший лейтенант сам просил капитана выхлопотать Козловскому звание и назначить помощником, но тут сам Козловский отказался. И правильно сделал: какой из него командир? Одна получилась бы анархия.
Воевал он, как жил: все больше в одиночку, напоказ. Потребовалось сделать ночью диверсию, выявить огневые точки у немцев, Козловский вызвался, но сказал, что пойдет один. Подполз к самой фашистской траншее, забросал гранатами, немцы всю ночь жгли ракеты, открывали ураганный огонь. Пропал, решили мы, Козловский, накрыло миной или пулеметной очередью: всю ночь по тому месту били и наши и немцы, все смешали. Но нет: приполз под утро по уши в грязи: отлежался где-то в болоте.
— Отчаянная голова! — сказал капитан. — К ордену представлю. Зря ты, старшина, цапаешься с ним.
— Я уж и забыл про него, — сказал я. — Забот, кроме вашего героя, хватает.
По правде говоря, я был не против жить с ним в мире, мы даже разговаривали иногда. Но перекинемся словом, другим — и все. Дружбу выдумать нельзя, она сама по себе зачинается. Вражда — тоже. Все в нем было не по душе мне: и разговор всегда с подковыром, и гордость, и повадки битого урки. Сидим, окопавшись, в обороне; немцы реденько бьют по нашему пригорку из минометов. Скучно, что ли, стало ему, вылез, болтается наверху, поверх окопа. Потом пополз на нейтральную, ягоды, цветы собирает. Дурость, похвальба; на кой черт они, цветы, в окопе? Немцы сажать начали по нему мину за миной: каюк, думаю, доигрался. Нет, хохочет в окопе: кубанку сорвало, расшматовало вдребезги, а на нем ни царапины. Счастлив, шельма!
Командир на эти фокусы смотрел сквозь пальцы, а на мои слова усмехался: он, дескать, пример храбрости показывает; казак без отчаянности какой казак? Охмурил, говорю, и вас этот артист. Подумаешь: геройство — на рожон лезть. Жизнь казаку полагается беречь, как винтовку, она — тоже оружие, только самое дорогое.
— Глупой смертью умрешь, Козловский, — сказал я ему после этого случая.
— Пахнуть все будем одинаково, когда подохнем, — улыбнулся он. — И ты, умный, и я, дурак.
Нет, пожалуй, он не из воров. Те трусы, крохоборы. Этот же играл своей жизнью, как безделушкой, не ценил ее, хотя, кроме себя, никого тоже не уважал. Я же знаю, человек, который не дорожит ничем на свете, опасный, доверяться ему нельзя.
