— Опять грозишь, ой, старшина? И за что только невзлюбил ты меня? Штрафной ты мне не грози, я уже был там, я же к вам из штрафной пришел. Напрасно, дорогой, пугаешь: я свое отбоялся. А вот бабу пощупать охота. И не жалей ты их: они ведь того же самого хотят.
— Раз ничего не боишься, зачем отпрашиваться? Только учти, как бывшему штрафнику тебе по второй судимости что-нибудь похуже будет.
Козловский опять усмехнулся:
— А ты бы спросил, старшина, за что я попал в штрафную. Я нечаянно прострелил фуражку одному сильно ретивому служаке. Ой, не забывай, старшина, мы ведь на передовую пойдем.
— Я, конечно, верю, что такая сволочь, как ты, может в своего пулю пустить, но не думай и ты меня застращать. И не будет тебе никаких особых условий, хоть в штрафной ты был. Нашел чем хвастать, урка. Ты из воров, верно?
— Приходилось и воровать. Я к соседке на чердак лазил, когда муж на работу уходил… Ну, значит, поговорили и забыли. А в село я все-таки пойду.
Не знаю, ходил ли он в село, может, и не успел, потому что вечером мы были уже в марше, Козловский от эскадрона не отстал.
Про себя он не врал: действительно, в эскадрон пришел из штрафной. По бумагам значилось, что он из студентов, но ворье про свою жизнь сочиняет и не такие басни. Студент не студент, но по штрафным все же обитается отъявленный народ, урка всякая, на то она и штрафная.
«Поглядим, какой ты в деле», — подумал я.
Он был автоматчиком в четвертом взводе, и через неделю, как мы вошли в марш, у него откуда-то взялась узда с офицерскими трензелями, седло с наборной шлеей, а потом и конь, рослый полупородный дончак. Сапоги казенные он тоже выкинул, щеголяя в яловых с подковками, полковничьих. В марше, конечно, все можно достать, на то он и марш.
Сменил и шинель, серую пехтуру, на голубую немецкую, а второго срока пилотку, которую я выдал ему, — на кубанку с золотыми перекрестами. В марше он был как рыба в воде.
— Хочешь, старшина, трубку подарю? — сказал он как-то мне, став в одну тройку.
Трубка у него была красивая, вроде беса с бородой или домового. Всякого пустого барахлишка, вроде зажигалок, портсигаров с голыми женщинами, ручек с фонариками, часов, ножиков у него было в каждом кармане.
— Нет, — отказался я. — Подарков не принимаю. Пользуйся сам.
Испытать ли хотел, пожадничаю ли, возьму, или в дружбу набивался, — не знаю. Я в доброту его не верил, он ничего попросту не делал. Ему надо, чтобы все удивлялись, какой он герой, — такая уж у людей этого сорта натура.
