Это было отличное ощущение: тело сначала становилось легким, а потом его и вовсе будто не существовало, были только мои мысли, и они путешествовали во Вселенной свободно и счастливо, словно бы по своей воле, безо всякого моей наставления.
Я очнулся, когда Рудольф окликнул меня в третий или четвертый раз, судя по его легкому недовольству.
— Бертхольд! Я же сказал, достаточно!
— Я просто задумался, — ответил я и обнаружил, как сияет в моих руках тарелка, которую я вытирал последние пять минут.
— Ты заслужил свое угощение, — сказал Рудольф. — Эй, Хедда, сооруди ему то же, что и всегда.
Рудольф достал из кармана купюры и вручил их мне. Я поблагодарил его и спросил, приходить ли завтра в то же время. Он кивнул, и я улыбнулся, радуясь тому, что еще один день принесет мне еще немного денег.
Когда я вышел из кухни, они уже сидели за столиком. Десерт был слишком большой для нас с Хильде, поэтому я всегда звал их разделить его со мной и моей сестрой. Они никогда не опаздывали, и меня это забавляло.
Хильде сидела на коленях у Гудрун и тянулась к большой миске, где четыре вида мороженого укрывала снежная насыпь взбитых сливок. Изначально вишенка сверху была одна, но Рудольф подсмотрел, что мы делим десерт на пятерых, и добавил еще четыре штуки.
А Хедда, официантка, обильно поливала все это шоколадным сиропом, надеясь то ли убить нас, то ли сделать счастливыми.
Ты, моя Октавия, наверняка еще помнишь ощущение упоения от детской дружбы, радость узнавания себя в другом, обмен подарками, кажущимися бесценными и абсолютную верность. Думаю, в дружбе нет никого смелее детей, никого преданнее.
Эта дружба так никогда и не умирала, хотя не все из ее участников живы и сегодня. Я долгое время не был способен воспроизвести наши воспоминания, однако чувства к ним я проносил через года.
Их было трое: Гудрун, девочка с грустными, вечными, лесными глазами, в которых отражалось нечто, о чем нужно было спрашивать у взрослых. Казалось, она никогда не моргала. У нее были длинные, всегда нечесаные темные волосы, тонкая кожа, сквозь которую просвечивали синие вены. Думаю, то, что с ней происходило ваши принцепские врачи назвали бы клинической депрессией. Она все время ощущала пустоту и скуку, столь несвойственные ее возрасту, и иногда, когда она выходила из дома, мы могли сидеть у ее постели целый день, слушая, как она дышит и считая это — подвигом.
Ее родители любили ее, у нее был неплохой дом, не из хибарок, рассыпанных по лесу, словом, у нее имелся некий стартовый пакет для нехитрого детского счастья, однако она все глубже спускалась по черной, психотической спирали вниз.
