— Сколько в тебе злобы, — сказала женщина в вуали. — Злоба — это хорошо. Это витальная сила. Теперь ты знаешь, благодаря чему мы победили.
Аэций срезал с нее платье, воткнул нож ей в грудь. Под его сильными руками ломались ее кости. Он втыкал и втыкал в нее нож, как будто она была пойманным на охоте оленем. Казалось, он ничего не испытывает. Я не понимала, как он может засовывать холодный металл в мою милую сестру, копошиться у нее внутри и не испытывать ничего.
Он не знал, как она облизывала губы, как чудесно пела, как прекрасны были ее руки, и как она любила насекомых. Он не знал, что она была Жадиной, и могла быть очень грубой. Он не знал, как тепло она умела обнимать. Он не знал, какое она любила вино. Не знал, какие розы она выращивала. Не знал, что она без страха посылала армии на смерть. Не знал, что ее любимая цифра — семнадцать.
Он ничего о ней не знал. Я знала все. И я могла только смотреть. Мне хотелось кричать о том, какая она, моя девочка, и как я любила ее, и как она морщила нос, когда смеялась, и какие мягкие у нее были руки, и как мы вместе читали книжки.
Но у меня не получались слова, словно их вообще не осталось на свете. Я бессловесно кричала, выла, как животное, как скотина, когда он доставал из моей сестры ее чудесное, красное сердце.
В конце концов, мой милосердный бог лишил меня чувств. Я вынырнула из темноты, когда он взял меня за подбородок. Его руки были испачканы в крови моей сестры.
— За мной, — скомандовал он. — И она тоже должна там быть.
— Ты не мог, не мог, не имел права!
— Правда? Тогда посмотрим, поразит ли меня твой бог.
Он нес ее сердце, и это ошеломило меня, как совершенно обычную вещь. Это же ее сердце, сердце моей чудесной сестры.
Солдаты пошли за ним, потащили меня. Сбоку шла женщина с вуалью. Я слышала смех, всюду этот мерзкий смех. И как же они смеялись, разрушая мой мир.
Мы спускались по лестнице. Я едва шевелила ногами, они словно стали ватными. На первом этаже всюду разносился запах паленой плоти, сладковато-кулинарный, вызывающий аппетит. Я видела изуродованные тела преторианцев, ожоги и раны делали их едва узнаваемыми.
И я не хотела понимать, кому принадлежат эти изуродованные лица. С кем-то из них я могла доверительно поговорить, чьих-то детей знала, а кому-то просто вежливо улыбалась.
Теперь эти люди были мертвы. Больше никогда я не услышу их голоса. Они не сделали ничего плохого, они защищали наши жизни. Что мне сказать их женам и детям?
