Юстас подошел, расстегнул портфель и из пластикового мешочка высыпал на стол десятка два янтарных фигурок. Это были или недоделанные слоны, или больные мамонты с седоками.
— Это делал мой сын. Я говорил ему, что таких слонов не бывает, что лучше делать что-нибудь по нашим литовским мотивам. Но его можно извинить. Ему десять лет. Он еще не очень научился. А когда он утопил свой велосипед, он пошел на рынок и продал свои изделия, кажется, семь таких слонов, вам, да? Связанный гражданин у стола? Вы дали ему ваш адрес или вашего друга, я не знаю, и велели сыну, в случае если он найдет в раскопках археологов еще таких слонов, сообщить сюда вам. Но слонов не в раскопках, а у себя на кухне нашел я. Я не знаю, может быть, и такие слоны кому-то могут понравиться, но я наказал сына за спекуляцию и вынужден вернуть вам деньги.
Леля выпростала из-под закрытого ворота янтарное ожерелье и швырнула на стол.
— Да. Это они. Вы видите, что они точно такие же.
— Каждый доисторический мамонт стоит десять тыщ! — крикнул Тишкин. — Их определил искусствовед!
Он посмотрел на «Буратино».
— Нет, — грустно сказал Юстас, — каждая такая фигурка стоит пока только по цене материала, то есть пятьдесят копеек.
Юстас достал кошелек и показал его «Буратино»:
— Вы дали сыну сорок рублей. Он честный мальчик и не соврал. Я возвращаю вам тридцать шесть рублей, пятьдесят копеек. И я думаю, что теперь могу ехать? Я еще раз прошу меня извинить. Я прощаюсь.
Юстас собрал свои фигурки в портфель.
Макар Макарович взял ожерелье из «мамонтов»:
— Караван целый! Ишь! Слоны с ездоками! Оригинально! Желтый караван!
— Да. У сына есть талант. Вы не подумайте, что я говорю так потому, что он мой сын. Но он будет мастером. Он честный и добрый. Это главное. Прощайте! Если это возможно в вашем положении, будьте счастливы! — Юстас вышел.
Макар Макарович прошел на кухню.
— У подъезда три «скорых», считая нашу, — доложил он, возвращаясь, — и две милицейских. Кто-то со всей Москвы навызывал!
Загудел лифт.
— Снег-то выпал! Хорошо! — Макар Макарович оглядел гостиную. — А где же все-таки письмо? Это у Тишкина и впрямь бред, что ли?
— Тут… одна бумажка какая-то валялась, — прошептал Ржевский, — ее, наверное, мой Нансен утащил… пудель. Он обожает… запах одеколона «Ко-ко»…
— Господи! Как хорошо! — Леля держала Ржевского за руки. — Вы вот все пальцы себе ободрали… ничего. Все-все заживет! Я вылечу эти руки… выпал снег… чисто на свете!
— Пальцы… снег… караван. Какая все это ерунда! Только одно… серьезно, Леля! Я ведь, кажется, написал вам правду!
