Кручинина привезли домой на милицейской машине ночью, чтобы ни одна живая душа не пронюхала.
Была бурная встреча. Дети повисли на нем, как груши. Жена без конца утирала слезы и шептала себе под нос:
— Ой, не к добру это, не к добру!
— Сам знаю, что не к добру! — прикрикнул он на нее. — Но теперь ты меня уже не схватишь за ноги!
Потом он долго сидел в своих коврах перед телефоном, не решаясь поднять трубку. В пятом часу утра он позвонил Черепу.
— Разбудил?
— Ты вернулся? — зевнул в ответ Череп.
— Ты, я вижу, не рад.
— А чему тут радоваться? У нас полный п… безвластие! Кривцуна, говорят, «тарелка» на х… унесла! Свидетели даже имеются! — И в трубке раздалось несвойственное ему ржание.
Круча подождал, когда тот перестанет смеяться, и спросил:
— Ты — все? Успокоился? А теперь слушай меня. Бери Шалуна и — ко мне.
— Прямо сейчас?
— Прямо сейчас.
— Откуда вдруг такая спешка?
— Позже узнаешь. Сколько тебе дать на сборы?
— Через час буду у тебя.
— И не подъезжай к дому. Я вас подожду на перекрестке.
Больше сомнений быть не могло — босс «поставил» на войну.
— Давно бы так! — оценил этот шаг Череп.
«Видит Бог, я не хотел больше крови! — уговаривал себя Кручинин, намечая план операции. — Сегодня мы только осмотрим его владения — магазины, банки, рестораны. Шесть часов утра — подходящее для этого время. Черепа отправлю в Москву — пусть сделает то, что не успел сделать Ваня. Короче, обложим этого гада со всех сторон!»
Он незаметно, чтобы не разбудить жену и детей, выбрался из дома. С ночи выпал снег, и от этого на улице было светло. Но только на улице.
Он вышел за ворота, поеживаясь от холода, и побрел к перекрестку. В поселке — ни души, будто вымерло все. Он перешел дорогу и встал напротив своего дома, прислонившись спиной к полуобвалившемуся деревянному забору. Он вспомнил, кто живет за этим забором, — старый цыган, кормившийся сбором пустых бутылок. Ездил на своей дряхлой кобыле по дворам, звонил в колокольчик и истошно орал: «Бутилька! Беру бутилька!» «Где он? Не помер ли? Давно я его не видал. Раньше часто заходил лясы поточить. Ах, да! Нынче его охрана не пускает! Да и сам, наверно, не суется — видит, чем дело обернулось! Крут стал Федька — к нему не подступись!»
Федор Степанович закурил. От выехавшего из глубин памяти на дряхлой кобыле старика цыгана с колокольчиком на душе отлегло, потеплело.
«А не послать ли к чертовой бабушке весь этот цирк с его клоунами и акробатами?!» — пронеслась в голове у Кручи шальная мысль, но в конце улицы, там, где начинается цыганский поселок, уже сверкнули фары.
