Петр отпахнул одеяло, встал, налил себе водки. Залпом выпив и утерев рот рукавом, спросил:
— Сколько, ты думаешь, сюда надобно людей завезти?
— Для начала тысяч сто, — сказал Дивьер. — Беря в расчет, что в дороге без мора да побегов не обойтись.
— И к концу года, ты говоришь, будет верфь? — Петр, подойдя близко, смотрел Дивьеру в переносицу.
— Да, — сказал Дивьер, — и склады. Если с весны начнем…
— Что ж, вольность английская тут у нас не к месту, как к стене горох, — не отводя взгляда, сказал Петр. — Если я тебе все это дело в руки отдам, что тебе понадобится, чтоб весной начать?
— Разрешите строить бараки, Ваше Величество, — сказал Дивьер. — Каждый барак — пятьсот душ. Десять бараков — лагерь. И дело пойдет!
Дело пошло. В ноябре заложили бараки, в марте — каменоломню, в мае — верфь и склады, в июне — торговые ряды и дворец генерал-губернатора Меншикова. В январе ушло в землю девять тысяч человечков, а в апреле, по раннему солнышку, — только семь с половиной. Человек — не собака, ко всему привыкает… Зато в июле, в разгар работ, к дизентерии прибавилась болотная лихорадка, и в ямы было сброшено круглых десять тысяч.
В июле же, в сотне шагов от домика царя, сложили из тесовых бревен избушку для шута Лакосты. Дивьер приезжал, смотрел: хорошо ли подогнаны швы, удобны ли комнатки. Строители, завидев Дивьера, сплевывали тайком через левое плечо и осеняли себя крестным знамением: «Нечистая сила! Пронеси, Господи!»
Лакоста с девочкой перебрался в Санкт-Петербург в конце июля. В первый же вечер Дивьер пришел к нему в гости, неся под мышкой конька-горбунка, вырезанного из дерева умельцем Жамкиным из восьмого барака.
Девочке шел шестой год. Хрупкая, с грустными черными глазами и нежным круглым подбородком, она была похожа лицом на отца.
— Держи, — сказал Дивьер, протягивая конька, — хорошая девочка. Как тебя зовут?
— Маша, — сказала девочка.
— Ее ведь иначе как-то звали, а? — спросил Дивьер, обернувшись к Лакосте.
— Да, Ривкой, — улыбаясь, сказал Лакоста. — Но это имя для русских людей звучит, как какая-то козья кличка, а я не хочу портить ребенку жизнь.
— Это родовое имя — Ривка? — как бы вскользь спросил Дивьер.
— Да, — покачал головой Лакоста. — Так звали мою покойную мать… Но что поделаешь!
Потрескивая, горели свечи, девочка играла с коньком. Хозяин и гость долго, молча глядели друг на друга.
— Я так рад, что ты приехал! — сказал наконец Дивьер и тихонько шлепнул Лакосту ладонью по колену. — Я тут работаю как вол, с утра до ночи — и совсем один, совсем один… Теперь нас хотя бы двое.
