Мужчины в моей семье рождались в разные дни, но всегда в одно и то же время – 11:00 утра. И, что забавно, все без исключения умерли опять-таки в одиннадцать утра, в день своего тридцатишестилетия, не успев задуть свечки и попробовать торт: одиннадцать утра – неудачное время. Во всяком случае, для десерта.
И в довершение несчастья все они умерли глупейшим образом.
Мой прапрадед, Морван, утонул в собственном биде.
Моего прадеда, Морена, разорвало на мелкие кусочки.
Моего деда, Мориса, лягнул осел. (Я его как сейчас вижу. Не деда – мне не довелось с ним познакомиться, – а осла. Здоровенного мохнатого осла пуатевинской породы, у которого член при эрекции становился размером с небольшой обелиск и который пережил деда на двадцать лет. Нельзя позволять десятилетним мальчикам смотреть на эрекцию у осла. Узнав, что на свете существует нечто подобное, рискуешь на всю жизнь лишиться самоуважения.)
Мой отец, Мори, был убит воздушным шариком, лопнувшим у него в руках.
А сейчас я, последний в роду, дожидаюсь 11 часов утра сегодняшнего дня – момента, когда, согласно семейной традиции, настанет моя очередь отойти в мир иной.
Когда умер мой отец, мне только что исполнилось двенадцать лет. И я остался совсем один. Мать сбежала давно, вскоре после моего рождения – наверно, ее пугала перспектива тридцать шесть лет смотреть, как подрастает ее обреченный сын, а всю оставшуюся жизнь оплакивать его – будучи вдобавок еще и вдовой. По большому счету я не вправе был обижаться на нее за это.
Надо сказать, мои родители жили не как голубки в гнездышке, а скорее как пауки в банке. По крайней мере, мне так кажется, ибо, сколько я себя помню, отец называл мать не иначе, как «эта», или же (в дополнение к разнообразным характеристикам) «… поганая», всякий раз, когда заговаривал о ней, а это случалось нечасто, главным образом после обеда или ужина, за которым было выпито много вина.
Вообще лексикон у моего отца был богатый и выразительный, и в любых обстоятельствах у него находилось для человека доброе слово. Меня он обычно называл «чертов обалдуй», или «чертов тупица», или «балбес», а себя – «придурок» и «кретин несчастный». По детской наивности я думал, что это общепринятая фигура речи, пока однажды сам не назвал его «придурком» и, без промедления ощутив последствия, не усвоил, что, легко и вдохновенно глумясь над собой, глумление других он пресекал мгновенно.
С годами я понял, что мой отец был подвержен депрессии и жил с мыслью о предстоящей безвременной кончине. В общем, смерть отравила ему жизнь.
