Тут его позвали на торжественную церемонию открытия, где он произнес речь, короткую и стремительную, как выстрел из арбалета:
– Огромное спасибо французским друзьям, которые организовали прекрасную выставку русских художников ХХ века. Благодаря им Франция увидела моего ДАБЛОИДА! – и с этими словами выхватил из-за пазухи и потряс сшитой мною из его красного носка здоровенной ногой с маленькой головой, что, собственно, и представляет собою даблоид, символизирующий Путь человека в этом мире.
– Vive la France! Vive la vie! Vive la amour! Vive le livre!!! (Да здравствует Франция! Да будет жизнь! Да будет любовь! Да здравствует Книга!) – провозгласил он под страстный и одобрительный гул.
Какой-то местный интеллектуал купил у нас книгу “Печень в цветах”. Мы кинулись в буфет завтракать и закатили на эти деньги пир: кофе с коньяком, круассаны с маслом, а за соседним столиком сидел покупатель “Печени в цветах”. Пил абсент и читал стихи Тишкова, беззвучно шевеля губами (там был перевод на французский):
Моя печень расцвела навстречу
весеннему солнцу
Желудок – содержимое
нежности доброты и печали
а не грубое существо
по рассказам людей
Мочевой пузырь
терпеливый дружок
не оставляй меня наедине с
говорливыми почками
Я забыл о тебе селезенка
скромная как девочка
лежишь в брюшной полости
что же ты не сказала мне
что ты здесь была всегда
Он явно кайфовал. Чем-то эта книга согрела его сердце.
Неделю небогатый событиями Узерш, где всего-то и было, наверное, за всю историю существования заседание рыцарей круглого стола да сражение Ланцелота с драконом (с тех пор этот город ничуть не изменился), буйно праздновал наш приезд. Расхватали всех даблоидов. Каждый вечер устраивались сокрушительные пиры. На этих пирах меня раз, наверное, шесть или восемь просили спеть песню “Черный ворон”. А уж “Подмосковные вечера” голосили всем хором, горной тропой поднимаясь ночью в отель ругаться с консьержкой.
Напоследок при большом скоплении народа Тишков масляными красками нарисовал громадное полотно “Салют над Узершем!” и еще не высохшее торжественно преподнес в дар местной картинной галерее.
В этот миг пролетавший над его головой Пушкин уронил листок, на котором, как это ни странно, отчетливо было написано: “Лёня, хочу в Париж. Александр”.
Мы уложили наш скарб в дорожный сундук, сходили в холодный пустынный храм, помолились расписной деревянной Деве Марии, старинным деревянным Иисусу Святому Сердцу и Старцу Благодарения, навеки распрощались с новыми друзьями, обняли безумную Софи, здравомыслящего Жако и утренним поездом – первым после забастовки железнодорожников – отправились в Париж.
