Славословия возобновились.
Столы составили столь плотно, что продраться к центральному, юбилярному столику было крайне трудно. Поэтому Гулевский по своему обыкновению сорвал разработанный сценарий. Сам ходил меж рядов и, прежде чем передать микрофон, произносил вступительное слово о выступающем. Так что получалось два тоста: один — юбиляру, второй — шутливое алаверды от юбиляра. Обстановка сделалась непринужденной. Все громче позвякивали вилки и рюмки. Выступления глушились выкриками с мест.
И все явственней над праздничными столами довлел густой баритон подвыпившего Стремянного. Он уже освоился в непривычном окружении и принялся сыпать вокруг двусмысленными своими прибаутками, хохмачками, анекдотцами, особенно обаяя заместителя начальника кафедры — сдобную Катю Потапенко.
Гулевский с любопытством разглядывал друга и невольно сравнивал его с тем двадцатидвухлетним «афганцем» — орденоносцем с персиковым румянцем и гвардейской выправкой, каким предстал впервые перед следователем по особо важным делам Гулевским. Ныне атлетическая фигура раздобрела, ежик пошел в обильную седину, нежная прежде кожа огрубела и набрякла. И все-таки в минуты веселья пробуждался в Стремянном прежний гусар и бабник.
Гулевский склонился к Резуну:
— Валя, объявляй перерыв, а после — музыка, танцы.
Резун, переглядывавшийся с новенькой библиотекаршей из спецхранилища, охотно промокнул губы салфеткой, отложил вилку. Гулевский придержал его.
— Только предоставь последнее слово, — он кивнул на угол, откуда беспрестанно доносилось Катино хихиканье, — Евгений Стремянный шел на приступ.
Резун требовательно постучал ножом по фужеру. Добился тишины.
— По предложению юбиляра, заканчиваем с прениями, — объявил он — под одобрительный гул большинства.
— Последнее слово предоставляется, — Резун выдержал интригующую паузу. — Старому сослуживцу Ильи Викторовича (он пригнулся к Гулевскому) Евгению Стремянному!
Люди в рядах недоуменно закрутили головами. Раскрасневшаяся Потапенко сконфуженно отодвинулась от притершегося к ней ухажера, кивнула ему на Гулевского.
Стремянный, оказавшийся вдруг в центре внимания, поначалу смешался, но, подначиваемый насмешливой улыбочкой Гулевского, поднялся.
— Что ж, скажу, — принял он вызов. — Я хочу выпить за лучшего следователя, какого знал. У которого начал службу пацаном в оперативно-следственной группе. Вот вы рассуждаете о школе Гулевского. А я другую школу у него прошел — сыскную. Он приучил меня работать без халтуры, каждый эпизод обсасывать, как мозговую косточку. А главное, быть верным выбранному делу. Жить им. И ведь как жили! — Стремянный ностальгически почмокал губами. — Среди ночи, бывало, звонил Илюха с новой, невесть откуда пришедшей идеей. И все — сна нет. Торопишь рассвет. Едва забрезжило — ты уж мчишься впереди собственного визга отрабатывать очередную версию…Ну, само собой, ночами не только версии разрабатывали. На другое всяко-разное время тоже находили, — намекнул при общем оживлении Стремянный. — Потому как самому важняку было в ту пору всего-ничего — двадцать шесть. После работал со многими следователями и прокурорами. И как опер, и как начальник угрозыска. Но уже не они меня — я их учил тому, что перенял у первого моего учителя. И мне горько, что борьба с преступностью потеряла следователя Гулевского.
