В здешних краях больше скотоводов, чем земледельцев; пашен почти нет, зато то и дело слышится звон бубенчиков, и это так приятно после долгих недель боев, когда кругом стрекотали пулеметы да рвались снаряды. Пастухи продают нам козье молоко — сами они его в рот не берут; козы здесь особые, похожие на горных, с длинной, шелковистой шерстью и внушительными рогами.
Каждый вечер на закате из заросших оврагов раздается громкий, настойчивый крик желны, отдаленно напоминающий лошадиное ржание, вот почему местные называют ее «птица-конь». Этот голос — последний аккорд уходящего дня; потом будет слышно лишь уханье филинов и сов да хохот сыча.
Однако в прощальных криках желны нет печали, напротив, они энергичны и полны радости. Однажды вечером я пошел в сосновую рощу; лег на мягкую хвою, устилавшую землю, и погрузился в свои мечты. Я лежал неподвижно, и дятел меня не заметил. Он усердно долбил клювом ствол, в тишине дробь разносилась по всему лесу. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь ветви деревьев, черное с белыми вкраплениями оперение птицы блестело, отливало зеленым, красным и желтым. Видимо, это был самец: крупный, как горлица, и такой ослепительно-яркий. Вцепившись когтями в кору, он сосредоточенно занимался своим делом, и я подкрался поближе. Наконец дятел заметил меня, но не улетел, а перебрался на другую сторону ствола и оттуда стал за мной наблюдать. Я тоже обогнул дерево, и птица повторила свой маневр, точно играла со мной в прятки. У нее были такие внимательные блестящие глазки, просто чудо! Я попробовал поймать хитреца, но он взлетел и издал свой громкий крик, точно объявляя всеобщую тревогу.
В ясные дни с вершины Кабесо-Майор далеко на горизонте можно различить размытую голубую линию — там, на северо-востоке. Иногда я забирался повыше и подолгу не отрывал глаз от бинокля, пытаясь разглядеть неподвижную белизну вечных снегов. Сердце подсказывало мне, что там, за горами, лежит моя родина. Почти полтора года я с нею в разлуке; полтора года не видел Трини и сына. До сих пор я не очень-то по ним скучал. Отчего же вдруг все изменилось? Появилась какая-то тяжесть в груди — даже не в груди, а под ложечкой. Так бывает, когда съешь что-то несвежее, а потом маешься, пока не вырвет.
Круэльс, наш фельдшер, иногда приходит посидеть со мной и всегда приносит астрономическую трубу. Мы разглядываем Венеру, которая крупной слезой дрожит на небосклоне до поздней ночи: видна в максимальной элонгации, как объяснил мне Круэльс. Астрономическая труба у него старинная, кажется, я тебе о ней рассказывал. Такими пользовались моряки в прошлом веке; она складная, и в сложенном виде длиной всего в пядь, зато в разложенном — больше метра. В это время года Венера похожа на тоненький серп молодого месяца. Наша импровизированная обсерватория находится на вершине скалы, где кроны деревьев не застят неба.
