— Пужает! — сказал Степан. — Хочет, штоб мы от следа лешака отошли, тоды нападёт! Господи милостивый!
Перекрестившись, Афанасий решительно сказал:
— Двум смертям не бывать, одной не миновать! Стойте здесь, браты!
Он шагнул к кустам.
— Куды? — испуганно крикнул Степан. — Задерёт!
Но воин уже скрылся в зарослях, освещая факелом путь. Дмитрий бросился следом. Под тяжёлыми сапогами затрещал валежник. Степан только крякнул, пробормотал, крестясь:
— Господи, помози рабу своему Афанасию! Не дай ему пропасть!
Шуршание кустов удалялось. В той стороне стал разгораться огонь, — видимо, воины подожгли сухостоину. Пламя вспыхнуло и забушевало, поднимаясь выше. Светло стало и на дороге. Лошади тревожно топотали. Глаза Орлика были желты, как у сатаны. Степан продолжал креститься и бормотать молитву: «Отче наш, иже еси на небесех... Господи, спаси и сохрани...» — не забывая прислушиваться. Огненный столб взметнулся выше ближних деревьев, сухостоина горела ярко, словно гигантский светоч. Послышался певучий звук спущенной тетивы. Ещё один. Взревел медведь. Опять затрещало. «Да святится имя твоё, да будет воля твоя... Господи милостивый!..» Филин где-то ухнул. Раздался разбойничий свист. Сонно вскрикнула птица. Вдруг всё смолкло. Опять зашумели раздвигаемые кусты. Степан проворно вынул из телеги топор, поудобнее перехватил длинную рукоять. На дорогу вывалились Афанасий и Дмитрий, оба весёлые, возбуждённые. Орлик призывно заржал. В руках Афанасия была окровавленная рогатина.
— Сбёг, головотяп, раненой! — объявил Митрий Степану. — Наши стрелы унёс, сотона! Большушой, что лошадь! Так и прыскнул в отступ! Бабр[11]!
Афанасий пучком травы тщательно протёр рогатину, спросил, далеко ли до Твери.
— О полдень будем, — отозвался Козьи-Ноги. — Стало быть, убёг матёрой? Слава те, Господи! Летось у меня тёлку задрал, озорник! — Он бросил в телегу топор.
— А до ручья далеко? Где колдун живёт.
— Не-е, близенько. Тебе зачем? Он волхв лютой.
— А это мы поглядим! Леший-то случаем не его подельник?
Степан только поморгал и молча дёрнул плечами.
Люди не казались Бурому опасными врагами — слишком хилы и осторожны, — он боялся лишь стрел. И вот пришлось отступить перед низкорослыми увёртливыми существами. Зверь тяжело ступал на раненую переднюю лапу, распространяя вокруг запах палёной шерсти. За ним тянулся кровавый след. Древко стрелы в плече он перегрыз. Вторая глубоко вонзилась в спину повыше крестца, Бурый не мог её достать, она торчала почти на аршин, цеплялась за кусты. Раны пекло. Медведь скулил, подбирая лохматый зад, когда спину пронзала огненная боль, в бешенстве бросался на чёрные деревья, грыз их, ломал молодь, вывернул с корнем пень, но боль не проходила, наоборот, усиливалась. Подгоняемый ею, он спустился к реке, вошёл в холодную воду, погрузившись по шею. Холод облегчил страдания, боль унялась. Промчались по берегу зайцы, испуганно прыснули в кусты. И тотчас появилась юркая лиса, направилась к кустам, в которых скрылись зайцы, и вдруг замерла. Ветер донёс до неё запах Бурого. Она поискала глазами хозяина леса, насторожила уши, но тут же успокоилась, поняв, что властелину сейчас не до неё, злорадно тявкнула и скрылась. Бойкая куница пробежала по стволу сосны, занятая поисками беличьего гнезда. Пролетел филин, тяжело махая крылами, держа в когтях визжащую крысу. В лесу шла привычная ночная жизнь. Медведь вспомнил, что у оленей скоро начнётся гон, самцы будут призывно кричать, биться с соперниками. Прошлой осенью Бурый задрал двух оленей, сцепившихся рогами так, что они не могли друг от друга освободиться и, утомлённые, опустились на колени. В таком жалком положении медведь и настиг их. Он наедался мяса впрок, сытый, спал возле туш, охраняя добычу от росомах, волков, воронов. Несколько дней жизнь была лёгкой и приятной. Бурый почувствовал голод, выбрался из реки, встряхнулся по-собачьи. Боль пробудилась, но слабее. Одно воспоминание потянуло за собой другое. Тогда, съев оленей
