Павел, вздрагивая от внутреннего напряжения, гладил каждую головку белыми культяшками забинтованных рук. Не заметил и сам, как опустился на пол, обнял деток, целовал, ласкал их:
— Катенька, Галчонок, Светлинка, Тарасик, простите меня… А я… Проклятая война!
— А ты и вплавду наш папа? — прислонился к виску Павла холодным лобиком Тарасик.
— Ваш, самый родной! — тяжело прохрипел он. Горло перехватили спазмы.
— А ты, папа, иглал в войну и тебе луки отолвало? — Тарасик по-взрослому нахмурил бровки.
— Играл в войну, сыночек… Ой, как играл, чтоб того Гитлера парализовало! — горько, сквозь слезы улыбнулся.
— А ты гостинцев нам пливез с войны, папуля?
— Гостинцев? От зайчика?.. Я… Я отдам вам свой обед сегодня… И завтра, и послезавтра, пока буду в госпитале, — Павел растерянно вертел головой, посматривая то на детей, то на жену.
— Фашисты до зернышка выгребли… Что вывезли, что облили керосином… Скотину постреляли, изуверы, хату сожгли… Живем в землянке, как суслики, — плакала жена.
Павел с трудом поднялся на ноги, неуклюже обнял Харитю за плечи, лицом уткнулся в ее грудь и, как набедокуривший подросток, замер. Плечи его задрожали от горького мужского рыдания…
— Прости меня, Харитя, и вы, дети, простите, что так получилось… Не сумел я вовремя лихо отвести… И оно покоробило вас, ох как покоробило, — тяжко простонал.
— Павлуша, дорогой, не убивайся так. Горе уйдет, лишь бы ты был жив, только был бы ты с нами. Счастья нам большего и не надо…
— Ху-у-у! — облегченно вздохнул вдруг Павел, будто свалил с плеч целую гору. — За эти минуты я пережил больше, нежели за всю войну… Посмотри-ка на меня, Харитя, я только что, чувствую, матерь божья, поседел. Сердцем чувствую…
Харитя сначала не поняла, о чем говорит муж. Настороженно взглянула на него, и вдруг лицо ее передернулось от страшного испуга.
— Боже милосердный, что с тобой, Павлик?! — крикнула она и судорожными ладонями дотронулась до ежика стриженых его волос, не узнавая своего мужа: вот только что видела чернявого, а сию минуту — голова щетинится сединой. Перекрестила: не привидение ли это?
— Харитя, не бойся, это я… Понимаешь, это так… Я даже почувствовал, что седею… Так, говорят, было со многими на фронте…
Наступило гнетущее молчание в палате.
Харитя обеими руками обхватила голову Павла, прижала к своей груди, жадно осыпала ее поцелуями, будто хотела погасить ненавистную, непрошеную седину.
Вся палата каждый день тайно наделяла обедом истощенных детей.
