— В твоем рабстве не побережешь себя, не пожалеешь, — отрезала она. Сердито натянула на ноги длинные грубошерстные носки, что мать связала и подарила, сопроводив шуткой: «Это тебе, доченька, гамаши, в случае если будешь улепетывать из Жгуриного рая… Чтобы не босиком по снегу…» Обула свои новые, еще девичьи, хромовые сапожки. Прикинула на глаз: не набьется ли за голенища снег? Убедилась — плотно охватили голени. Набросила на плечи из голубого плиса старинный добротный сачек[1]. В нем еще бабушка Анастасья ходила в девках, затем мать Марьяна свиданничала с парнями… Эта со вкусом скроенная одежонка сохранилась, хотя давным-давно вышла из моды, и досталась ей, Лиде… Семейная реликвия перейдет по наследству и к Оле. Поспешно уложила на голове венком косы, повязала белый пуховый платок.
— Ты вроде бы на гулянку собираешься, — криво усмехнулся Григорий. Он конечно же догадывался, для кого она прихорашивается. Покрутил-покрутил головой, покусывая жиденькие усы, и с намеком добавил: — У тебя, Лидусь, есть в душе бог или нет?
Невольно застеснялась, будто ее застигли на чем-то постыдном, даже зарделась лицом. Молча опустила голову. Учуял… Резко сорвала любимый платок с головы, швырнула его на спинку кровати, нервно сбросила фамильный сачек, хотя и был он ей очень к лицу.
— Ну… Чего ты раскапризничалась? Я пошутил, — Григорий приложил руку к сердцу, словно извиняясь за причиненное огорчение.
— Видную девицу красит и тряпица, — задиристо ответила и демонстративно надела на себя засаленную телогрейку, торопливо повязала голову старым платком, в котором была, когда Жгура объяснялся ей в любви…
— Доволен? Ублажила? — крутнулась на каблуках, выскочила на веранду.
За Лидой по-медвежьи неуклюже семенил Григорий.
Лучистое солнце, искристый белый снег слепили глаза. Прищурилась и на миг замерла, привыкая к резкому свету, разливавшемуся вокруг.
— Тебе нужен инвентарь полегче. Бери мою штыковку. Вон торчит в сугробе, у сарая. А я отыщу совковую. Обе пригодятся. Работа предстоит серьезная…
Лида посмотрела вдаль и ужаснулась: со взгорка вниз, в долину, расстилалась ровная белая гладь снежной пустыни… Все сровняла стихия — ни единой землянки. Мертвое безлюдье!
Горячими руками взяла холодную лопату и только теперь вспомнила, что забыла на лежанке теплые варежки. Но она была уверена, что расторопный Григорий прихватит их и, как ребенку, молча сунет ей в карман.
Жгура всегда в таких мелочах думал за нее. Делал все рассудительно, степенно. Он умел тихо, без шума уладить большое и малое дело. Именно за эту черту она его каплю-капельку, казалось, любила, а со временем привыкла к нему, словно к уважительному соседу, во всем угождавшему ей.
