Длинная речь Северцевой настолько сбила меня с толку, что я снова почувствовал давешнее недомогание. Случайно глянул на окно, и мне стало ещё хуже. Плотные портьеры сами собой разошлись, и в тёмном окне вместо белого парка и сосен мелькнула вдруг пустая Красная Площадь, силуэты Кремлевских звезд, заснеженные ели по обе стороны мавзолея. Мне показалось, что я углядел даже тяжёлые автомобили, большими чёрными тараканами вползающие в тёмный уныло опущенный рот освещённой Спасской башни. Северцева поймала мой взгляд и негромко рассмеялась.
— Не удивляйтесь, Борис, здесь бывает так. Нечасто, но бывает. Если бы вы знали, какие люди умирали тут, в этой палате! Они думали, они мечтали, но они всегда боялись, — голос Северцевой опустился до бархатных низов. — Поэтому были не совсем обычными. Страх — очень сильное чувство и проветрить от него комнату, особенно такую маленькую, как эта, бывает невозможно годами, он въедается в стены и мебель лучше запаха жареной рыбы. Вот и возникают подобные штучки. Я много насмотрелась здесь, а тот, кто будет после меня, наверное, увидит и что-нибудь ещё. Но давайте не будем об этом. Открывайте вино.
— Екатерина Николаевна, вам нельзя, я как врач говорю, — неуверенно попробовал я протестовать, но она махнула сухой, жёлтой рукой.
— Сегодня можно всё, потому что сегодня, — это вчерашнее завтра, как метко заметил какой-то остряк. Вы убедитесь в этом и, быть может, увидите интересные вещи. Да, мне надо переодеться, подождите меня в приёмной.
Приёмная, как выразилась Екатерина Николаевна, раньше предназначалась для сиделок, а теперь была расширена, отремонтирована и переоборудована в комнату для посетителей. Я сел в кресло и задумался. Я был уверен в том, что происходит что-то странное, только вот не мог понять, что. Вспомнил о часах, достал их из кармана и раскрыл. Часы шли, стрелки указывали на половину четвертого. Я стал разглядывать часы, ничего подобного я в руках раньше не держал. Они удобно ложились в ладонь так, что большой палец сам упирался в выступ, который надо было нажать, чтобы крышка открылась. Часы были помятыми, кое-где исцарапанными, дарственная надпись — почти затёртой. Я перечитал её ещё раз.
— Вот так Розенталь, — подумалось мне. — Старый шифоньер… «Печальные дети, что знали мы…» — пришла на ум строчка из любимого Багрицкого, из «Последней ночи». — «Последняя ночь… Кажется, я сегодня слышал эти слова».
В который уже раз за вечер я почувствовал себя неприятно. Снова появилось чувство раздвоенности, на этот раз слабое. Чтобы не дать ему окрепнуть и овладеть мной, я встал с кресла и подошёл к двери, ведущей на улицу. «Холодно там», — подумал я, нажимая дверную ручку.
