Ночное дежурство доктора Кузнецова - Андрей Николаевич Оболенский

Заведующий вторым терапевтическим отделением Алексей Игнатьевич Вольский, как многие мужчины маленького роста и невзрачной внешности, был малоразговорчив, склонен к мизантропии и весьма суров с подчинёнными. Казалось, что он ненавидит всех. Пациентов, насколько это возможно в святая святых советской медицины — в Центральной Клинической Больнице[1], называемой в народе Кунцевской, Кремлёвской, или просто Кремлёвкой. Уборщиц, медсестер, докторов, ординаторов и особенно консультантов. Среди последних он хуже всего относился к профессору Леониду Викторовичу Розенталю. И правда, за что хоть и непредставительный, но молодой и преуспевающий завотделением, член Партии, может любить восьмидесятилетнего профессора-еврея? Отсидевшего, кстати, четыре года в лагере в конце тридцатых и чуть было не загремевшего туда во второй раз по делу врачей. В годы семидесятые наличие подобных фактов в биографии, несмотря на всяческие реабилитации, было не то чтобы пятном, но порождало совершенно особое, осторожное, неявно подозрительное отношение со стороны всех прочих, кристально чистых советских людей. Наверное, именно таким образом в теперешние времена отнеслись бы к выпускнику Йельского Университета, ни с того, ни с сего пришедшему устраиваться на работу в средней руки российскую фирму. Но сложилось так, что профессор-еврей с изрядно подпорченным прошлым прижился на чужой территории среди царственных пациентов, которых Вольский считал своей и только своей собственностью, а мнение консультанта, заметьте, никак нельзя было игнорировать согласно неписанной табели о рангах Кремлёвской Медицины. Кроме того, были, видимо, причины и чисто человеческого толка. Розенталь служил молодому, амбициозному Вольскому постоянным упрёком в собственном благополучии, в безупречной карьере, в молодости и здоровье, наконец. Я собственными ушами слышал, как Вольский сквозь зубы, но так, чтобы могли слышать немногие приближённые, назвал профессора старым шифоньером. Насчёт шифоньера не знаю, мы все во второй терапии: врачи, ординаторы, медсёстры — в старичке души не чаяли. Обходителен был старичок с каждым, вежлив, говорил тихо, совсем чуточку по-еврейски картавил, что придавало ему ещё толику шарма, удивлял восхитительной старомодностью. Он никогда ни с кем не спорил, мнения своего не навязывал и сопливым интернам, но его диагнозы были всегда точны настолько, что даже гэбэшники, занимавшие целый этаж в Главном корпусе и привыкшие согласно должности совать свой нос в абсолютно любые больничные дела, не давали хода постоянным доносам Вольского на профессора. Мало того, об этих доносах вдруг узнавали те, кому совсем и не полагалось.