За пределами спортивной площадки его выделяла среди других доброта, а еще какая-то странная зашоренность. Он мучительно сходился с людьми, не умел сразу себя показать: предпочитал надеяться на большее – найти того, кто его разглядит.
Как заведено (по меньшей мере, вокруг спортивных ристалищ), появились девочки; они были предсказуемы, в их юбочках, и кроссовках, и с подобающими напитками. Жевали резинку. Потягивали из банок.
– Привет, Майки!
– О… привет.
– Привет, Майки, мы тут небольшой компашкой собрались вечером в «Астор».
Майки это не занимало – хотя единственным человеком, которого он по-настоящему любил, был Микеланджело, на руках у него были еще три девочки.
Во-первых, великая машинистка – мастер контратак из врачебной приемной.
Потом старая рыжая овчарка, что сидела рядом с ним на диване, пока он смотрел повторы «Околдованного» и «Напряги извилины», и спала, тяжело дыша, пока он трижды в неделю вечерами прибирался в кабинете доктора Вайнрауха.
Наконец, была та, которая на уроках английского сидела впереди справа, сгорбленная и милая, мосластая, как телóк (это она, как мечталось Майклу, должна была его разглядеть). В те дни у нее были туманные серые глаза, зеленое школьное платье в клетку и волосы, спадавшие до копчика.
Губительница звездолетов из врачебной приемной тоже успела измениться.
По вечерам он гулял по городу с рыжей овчаркой по кличке Мун – названной так в честь полной Луны, сиявшей в небе, когда мать ее привела.
Мун была пепельная с рыжим, она спала на полу в сарае, пока мальчик рисовал, сидя за отцовским верстаком, или писал за мольбертом – подарком матери на шестнадцатилетие. Во дворе Майкл чесал ей живот, и собака, перевернувшись на спину, улыбалась в небо. «Идем, красотка», – и они шли. Мун довольно трусила рядом, а он шагал сквозь месяцы тоски и набросков, тоски и портретов, тоски и пейзажей – искусства и Эбби Хенли.
Всякий раз в городе, медленно въезжавшем в ночь – ее приближение Майкл чувствовал за многие мили, – где-то впереди он видел Эбби. Ее тело было мазком кисти. А длинные черные волосы – росчерком.
Какими бы улицами они ни шли через город, мальчик и собака обязательно выходили к шоссе. Останавливались у проволочной изгороди.
Мун ждала.
Дышала и облизывала морду.
Майкл клал пальцы на изгородь, на узлы колючей проволоки: подавшись вперед, он разглядывал гофрированную крышу, глубоко надвинутую на далекий дом.
Горело лишь несколько огней.
Телевизор ярко мерцал голубым.
