Юного Майкла Данбара, как и большинство зрителей, завораживал сам Давид, но была и особая любовь к этим прекрасным измученным рабам. Бывало, он вспоминал их очертания или фрагменты и повторял на бумаге. А иногда (и это его слегка смущало) жалел, что не может превратиться в Микеланджело хотя бы на день-другой. Нередко он лежал без сна и мечтал об этом, но понимая, что опоздал на несколько веков и что Фезертон слишком далеко от Италии. К тому же (и это-то, думаю, самое нестрашное) оценки по искусству в школе у него всегда были довольно посредственные, и к четырнадцати годам этот предмет даже не входил у него в круг обязательных.
Вдобавок потолок в его комнате был плоским, размером три на четыре метра.
* * *
Адель, надо сказать, его поддерживала.
В годы, что пролетели до того, и в те, что лежали впереди, она покупала ему календари и книги: великие чудеса природы и рукотворные чудеса. Другие художники – Караваджо, Рембрандт, Пикассо, Ван Гог; и он читал книги, копировал репродукции. Ему особенно полюбился вангогов «Портрет почтальона» (может быть, как дань уважения старому Харти), и он вырезал картинки из прошедших месяцев и вешал на стену. Пришло время, и он вновь записался на искусство в школе и мало-помалу вышел в лучшие.
С тем первым календарем он тоже так и не смог расстаться.
Календарь надолго стал центром вращения его комнаты.
Однажды Адель пошутила по этому поводу, и Майкл ответил:
– Ладно, я лучше пойду.
– И куда же ты направляешься?
Он едва удержался от хитрой улыбки, вспомнив дату ежемесячного обеда.
– К Уолту, конечно.
Он собирался выгуливать собаку.
– И что у него сегодня на обед?
– Спагетти.
– Опять?
– Я тебе принесу немножко.
– Не трудись. Скорее всего, я уже усну тут за столом.
Она похлопала по кожуху машинки.
– Ладно, но ты не упахивайся, ладно?
– Я?
Она заправила в брюхо машинки новый лист.
– Да с чего бы? Пару писем друзьям – и всего делов.
Оба рассмеялись, можно сказать, без причины – как бы просто от счастья.
Он ушел.
К шестнадцати он возмужал, волосы у него стали виться.
Уже не мальчик, который с трудом поднимал пишущую машинку, но голубоглазый симпатичный парень, стрижка темной волной, мускулистый и подтянутый. Теперь он подавал надежды на футбольном поле и во всем прочем, что считалось важным, то есть, короче говоря, в спорте.
Однако Майкла Данбара спорт не интересовал.
Он, конечно, играл в школьной футбольной команде, был защитником, и неплохим. Умел останавливать. Обычно он не забывал удостовериться, что соперник после этого в полном здравии; мог и начать атаку: умел помочь товарищу забить, забивал и сам.
