Герхард очнулся на печи от непривычного жара. Сначала он вертелся с боку на бок, но каленые иглы тепла немедленно вгрызались в тело, лишь только он замирал, и, когда боль в спине стала нестерпимой, он проснулся. Взгляд его замер на потолке, на двух больших коричневых тараканах. На темной поверхности струганого дерева увидел их Герхард не сразу, а постепенно, словно регулируя по глазам бинокль. Тараканы, сплетясь усами, медленно и бесшумно кружились вокруг общего центра, и лишь различив постепенно голоса, вой ветра в трубе и потрескивание пылающих дров, Герхард понял, что жив, не спит и находится в жилище. Пахло потной обувью, смолой и нагретой известкой, овчинный полушубок щекотал шею, над головой слабо мерцали связки желтых крупных луковиц, через занавеску в русских цветочках пробивался серый свет зимнего полдня.
Герхард шевельнулся, в ногах зашуршала мелко наколотая щепа, и женский голос за занавеской произнес:
— Орся, батюшко, проснулся твой гостек, гли-ка.
— Я те полыблюсь! — ответил мужчина, и Герхард тут же вспомнил этот голос с примесью ржавчины, и самого мужика, и зимнюю дорогу, и все, что с ним было. Мой бог!..
Занавеска отдернулась, появилось снизу азиатское бородатое лицо с черными глазами, и мужик сказал:
— Милости просим, господин офицер. Как спалося-то? Хе-хе! Тепла не жалели, хм, да. Милости просим.
Герхард сполз с печи к мужику, который ловко сдернул с лавки и подставил ему валенки. Тугая повязка приятно стягивала колено, валенки оказались заботливо согреты, на бечевке вдоль печи сохло после стирки его белье, и мужик поддерживал его под локоть так преданно, что Герхард почувствовал себя уверенней.
— Я мёхте… тойлеттен… — начал он.
Мужик оказался догадлив.
— Туалет, это можно. Это вот, господин офицер… Мужик вытолкнул снизу глиняную посудину, но Герхард, поразмыслив, покачал головой.
— А! Ну тогда вот полушубок. Накинь полушубок-то, я проведу. Туалет у нас, хе-хе, вдоль стенки висит… что ж делать заведешь? Туда ить сам царь пешком ходил…
Оставив Герхарда одного, Арсений Егорыч деликатно отвернулся и задрал бородку к сеновалу. Показалось ему, будто кто взирает на него сквозь крышу. Арсений Егорыч долго вглядывался в перекрытия и балки, пока не раздалось оттуда тихое: к-рр! И птичий круглый зрачок так и проник, как уж, в душу Арсения Егорыча.
— Свят, свят, — сказал он сам себе, — вот он где!..
Ворон пережидал метель на дворе под крышей, затаившись в вырубе на порожнем конце летней матицы, серый, как бревно и как сено, и только глаз его посвечивал по-совиному.
