Он сидел оползший, как весенняя снежная баба, голубые глазки его в белых поросячьих ресницах глядели вопросительно и печально, и Арсений Егорыч успокоил его:
— А то я не вижу. Может, и не хрум-хрум вовсе. Дома поглядим. Ну, Филюшка, бери гостя на закорки.
Немец снова затрепетал, и Арсений Егорыч вынужден был погрозить ему топором и прикрикнуть как следует:
— Тихо! Домой поедем, домой! Тащи его, Филька!
И обер-лейтенант Герхард Фогт фон Иоккиш был водружен на санки, укрыт содранными с трупов шинелями, привязан на всякий случай веревкой, предназначавшейся для ворованного сена, и в окружении солдатских котелков, походных умывальников, сапог, ремней и дерматина с автомобильных сидений доставлен по русской сумрачной замерзшей речушке Ольхуше на хутор Выселки.
Ергуневские женщины переполошились, когда санки с Герхардом были втащены прямо на скотный двор, но Арсений Егорыч велел Полине закрыться в горнице, Еньке достать из печи заготовленной на пойло теплой воды, из сундука извлечь чистые подштанники, рубаху и плисовые штаны, из сеней принести стиральное корыто, чистой соломы и заветный кусок мыла; Герхард был раздет, умыт, подмыт, натерт скипидаром, уложен на привалок у печи, и, пока Филька вносил в избу для просушки благоприобретенное добро, Арсений Егорыч здоровой рукой общупал офицеровы ягодицы и ляжки, даже подавил на голень до крика, дал пощупать и Еньке, и вдвоем они констатировали, что вывиха ноги у Герхарда нет, а если и набухло немного в подколенье, так это оттого, что потянул он ненароком жилы, до свадьбы заживет. Енька туго запеленала ногу Герхарда в шерстяную шаль, затем его накормили, напоили береженым чаем с малиной и спиртом из Гюйшевой фляги и уложили, наконец, осоловелого на русской печи рядом с Филькой. А для интимных его надобностей Арсений Егорыч, вспомнив господские обычаи, самолично установил на углу печи коптилку и под привалком — глиняный горшок, накрытый деревянным кружком.
— …Небось поглазеть-то охота было на голого мужика, а? — спросил, укладываясь на ночь, Арсений Егорыч Полину, рукою, как рак клешней, вцепившись в Полинину грудь. Охота, спрашиваю?
Полина вспыхнула, забилась, заплакала, и Арсений Егорыч подобрел после трудного дня:
— Ладно, чего глазеть-то? Офицерик холеный, ничего не скажешь. Чё-й-то вроде как про Берлин говорил. Ногу, правда, того… валенки носить не горазд… Ты мне с утра подсоби-ка… Речь его разобрать сможешь? Ну и ладно-то. И не поморозился офицерик нигде. Пофартило ему, в этакой-то мороз. У своей же легковушки грелся. Резина, Пелагея, оказывается, когда горит, оченно сильно греет…
