Степан и сам несколько раз порывался уехать в какие-нибудь вольготные места, узнавал, как где живет народь — говорили, в Сибири живут богато и охоты замечательные. Но чтобы бросить крестьянствовать — и помыслить не мог.
И Юрку не хотел отпускать. А уедет — пиши пропало влияние родителя. И здесь не очень-то на него повлияешь, но все же на глазах, нет-нет да и западет что-нибудь. Пусть бы уж в Центральную усадьбу подавался — там домов трехэтажных понастроили и опять студенты из стройотрядов прибывают. Жизнь, кто понимает, не хуже, чем в городе. И вода из кранов у них бежит, а не из речки или из колодца таскают, и печки не топят — паровое отопление подведено. Но Степан не спешит подталкивать Юрку. Вон двоюродный брат, сын тетки Клавдии, живет с женой в таком доме. Ни скотины не держат, ни кур. А к матери шастают через день, будто бы управляться с коровой. Степан понимает, что ребят тянет к хозяйству, к своему двору, к скотине, к огороду, саду. Славка ихний живет у бабки, и младший Женечка тоже больше тут отирается. А если честно — ради них и корову тетка держит. Нет, — думал Степан, — здесь какие-то ножницы…
Едва он показался на крыльце, здоровый, длинношерстый пес Астон загремел цепью. Собака досталась случайно: инспектор по газу, живущий в Волоколамске, встретил Степана прошлым летом в охотмагазине, поделился неприятностью: его собака, терьер-двухлеток, невзлюбила тещу, приехавшую гостить, бросалась на нее и дважды покусала. Жена требовала убрать собаку, а куда денешь порченого дурака — не отдавать же в любые руки.
— Я бы взял, Пурга ослепла, и шерсть на ней облезла — все равно конец, но ведь твоя-то комнатная? Да и щенка заказал — сибирскую лайку хочу, — сказал Степан тогда.
— Понимаешь, она видит плохо, а он все под ноги лезет.
— Нет, тут что-нибудь не так, — усомнился Степан. — Собаки — они чуют.
И он отправился к инспектору взглянуть на собаку и тещу, а вечером дома, прямо в избе, они с Валеркой и Люськой уже выстригали колтуны на спине, под брюхом и на шее лохматого грязно-белого псины, тревожно косящего на них черным глазом сквозь длинную, завесившую лоб шерсть. Морду выстригать не стали — таким косматым не положено — глаза испортит, зато остальное все так отделали, что в нем, остриженном под овцу, побелевшем и поджаром хозяин никак не признал бы своего Астона. «Ничего, обрастет. Видишь, сразу легче. Подшерсток, конечно, не надо бы трогать, погоди — щипать наладимся», — говорил Степан, пытаясь надеть ошейник на скачущую и слишком уж громоздкую для избы собаку. Собственно, размеры ее смущали Степана, но в глазах у пса были такое внимание и беззащитность, словно просился в дети.
