В антракте политические собрались в одну группу и делились последними новостями. «Говорят, исправник очень жалеет, что семейных депутатов не оставили в Берёзове». – «Исправник, между прочим, сказал, что отсюда побег невозможен». – «Ну, это он преувеличивает, возражает кто-то: везут же сюда, значит можно проехать и обратно».
Три музыканта умолкли, поднялся занавес. Играли «Трагика поневоле», драму дачного мужа. В чесунчевом пиджаке и соломенной шляпе больничный смотритель из военных фельдшеров изображал мужа дачника – в феврале, у полярного круга. Когда занавес опустился над драмой дачного мужа, я простился с товарищами и ушел, сославшись на невралгию.
Никита Серапионович ждал меня.
– У вас как раз достаточно времени, чтоб поужинать и переодеться. Никифору сказано выехать на указанное место, когда на каланче пробьет двенадцать.
Около полуночи мы вышли во двор. Со свету казалось очень темно. В сумраке видна была кошева, запряжённая одной лошадью. Я улегся на дно кошевы, подостлав наскоро свой гусь. Никита Серапионович накрыл меня всего большим ворохом соломы и увязал её сверху верёвками: походило, будто везёт кладь. Солома была мёрзлая, смешанная со снегом. От дыхания снег быстро подтаивал над лицом и падал мокрыми хлопьями на лицо. Руки тоже зябли в мёрзлой соломе, потому что я забыл вынуть рукавицы, а шевелиться под верёвками было трудно. На каланче пробило двенадцать. Кошева тронулась, мы выехали за ворота, и лошадь быстро понесла по улице.
«Наконец – то!» – подумал я. «Началось!». И ощущение холода в руках и в лице было мне приятно, как реальный признак того, что теперь уже действительно началось. Ехали мы рысью минут двадцать, потом остановились. Надо мной раздался резкий свист, очевидно, сигнал Никиты. Тотчас же послышался на некотором расстоянии ответный свист, и вслед затем до нас донеслись какие-то неясные голоса. Кто это разговаривает? – подумал я с тревогой. Никита, очевидно, тоже разделял мое беспокойство, так как не развязывал меня, а что-то ворчал про себя.
– Кто это? – спросил я вполголоса сквозь солому.
– Чёрт его знает, с кем он связался, – ответил Никита.
– Он пьян?
– То-то и есть, что не трезв.
Между тем из лесу на дорогу выехали разговаривавшие.
– Ничего, Никита Серапионыч, ничего, – услышал я чей – то голос – пусть этот субъект не беспокоится… это вот друг мой… а это – старик, это отец мой… эти люди – ни-ни…
Никита, ворча, развязал меня. Передо мной стоял высокий мужик в малице, с открытой головой, ярко рыжий, с пьяным и всё же хит рым лицом, очень похожий на малоросса. В стороне молча стоял молодой парень, а на дороге, держась за кошеву, выехавшую из леса, пошатывался старик, очевидно, уже совершенно побеждённый вином.
