Было морозно. Под ногами скрипел сухой, как крахмал, снег. Там и тут в домах огнисто переливались окна, гремела музыка, но ко всему этому, казалось, безразличен был Гребенников.
Лена шла позади, не переставая укорять мужа:
— Что ты наделал? Понимаешь ли, что ты наделал?!
Иван Мартынович не отвечал, шел молча, перекипая от злости. Морозный воздух хватал за лицо, и постепенно нервы успокаивались. Припомнил недавнюю ссору в шалаше, как наяву увидел горящий блеск в глазах Шмелева и будто только сейчас понял — многое сближает его с комбригом. "Как мне не хватает тебя, Григорьевич!" — подумал он и отвернул лицо от колючего, стылого ветра.
Елка валялась изломанной во дворе. Ее выбросил, несмотря на протесты жены, Гнездилов. Выбросил сразу, едва разошлись омраченные гости. Хмель скоро вылетел из головы, и, ложась спать, Николай Федотович чувствовал себя как будто немножко помятым и не переставал думать о случившемся.
А случилось, по его убеждению, нечто ужасное. Его оскорбили. Он унижен. И кем? Человеком, который по–настоящему и армейской службы не нюхал, соленого пота в походах не испробовал, а корчит из себя!..
"Гм, плешь… ума не прибавляет. И продвигаться, видите ли, не могу поздно. Что и говорить — замахнулся. А на кого? На меня, черт побери!", думал, распаляясь, Гнездилов.
Он ворошил в памяти свою жизнь — месяц за месяцем, год за годом трудную военную жизнь. И как ни пытался найти прорехи, темные пятна в своей послужной анкете — не находил. "Чист и прозрачен, как стеклышко", усмехнулся он, довольный пришедшим на ум сравнением.
За долгие годы куда только не посылали его служить — он шел не задумываясь. Вот и сюда, в приграничный округ, послали — случайно ли? Нет. Значит, ценят, раз такое доверие… "Лысина, ум прожил… Да я тебя за пояс заткну!" — пригрозил Николай Федотович и встал, сунул ноги в тапочки с меховой оторочкой, набил в трубку табаку и стал ходить по комнате.
Время уже за полночь, но Гнездилов был так взвинчен, что совсем не хотел спать. И снова, в который уже раз, думал вслух: "На что это похоже? Весь отдаюсь службе, целыми днями на ногах, а в результате… оскорбление! На глазах у всех! Сам–то строя боится, только и умеет с трибуны языком молоть… И за что меня с грязью мешать? За что? — спрашивал себя Николай Федотович и отвечал: — Не за что! Сутками из казарм не выхожу да на плацу зябну — и ради чего? Чтоб строевую подготовку вытянуть, ближнему бою научить. А теперь вот перестройка в дивизии. Коней сдавать, старое вооружение… Опять на мои плечи ложится все… На него, языкастого оратора, взвалить бы это — не таким бы голосом запел! Нашелся… указывать!"
