— Хватит! — вдруг зычно приказал офицер. — С ними пойдешь, — кивнул он на отобранных пленных, — а чтобы в другой раз неповадно было с босяками ходить, всыпать ему пятьдесят горячих.
Несколько человек бросилось на парня. Он визжал, вырываясь из рук. Казак стащил с него сапоги, урядник схватил за штаны и рванул их вниз.
Кто-то охнул, несколько человек громко захохотало, по толпе пронесся гул и свист.
— Да это же баба, ваше благородие, баба это! — перекрывая гул, заорал урядник и, присев на землю, залился тонким, взвизгивающим смехом.
Офицер с любопытством рассматривал лежащее на земле женское тело и злобно смеялся. Из казачьей толпы понеслись похабные, обидные слова.
— Баба! — крикнул офицер, когда кругом смолк хохот. — Всыпать ей горячих, чтобы не занималась не своим делом.
Несколько казаков навалилось на тело, двое схватили плетки. Сквозь рассеченную кожу брызнула алая кровь. Бойцы с изумлением и с состраданием смотрели на извивающееся тело.
Только Белецкий из всего отряда знал, что «Алешка» — это девушка Дуня Алексеева.
После двадцатого удара, когда спина покрылась кровавыми ранами, офицер прекратил порку.
— Веди этих, — крикнул он уряднику, показывая на пленных, — в поселок Чеховецкий.
У «Алешки» не было сил подняться. Она лежала, уткнув лицо в землю, чувствуя во рту теплую, солоноватую кровь от прикушенной губы.
Кто-то подошел и ткнул ее в бок сапогом:
— Вставай! Чего разлеглась? Думаешь, тебя дожидаться будем?
Сдерживая стоны, она приподнялась и дрожащими пальцами стала застегивать брюки. Ее душили стыд и злоба. С трудом она подняла веки и неожиданно встретилась с участливым, ласковым взглядом пожилого курсанта. Это сразу как-то изменило настроение. Здесь рядом были свои.
В поселке стоял мамонтовский полк.
Пленных подвели к деревянной, крепко сбитой конюшне. Оттуда пахнуло лошадиным потом и прелым запахом навоза.
— Бабу-то куда в сарай гонишь? — раздался сзади голос казака. — Бери себе, коли хочешь. Командир разрешил.
— Ну вот еще, — перебил его другой, — себе. Она у нас теперь будет общественная.
«Алешка», напрягая последние силы, вошла в конюшню вслед за товарищами. Сзади загремел замок.
С трудом передвигая ноги, она добралась до кучи сухого навоза и, упав на него, тихонько заплакала. Ей казалось, что окончилась жизнь, — кругом белые, от которых не вырвешься, не уйдешь. Она думала о том, что с наступлением ночи их расстреляют где-нибудь за выгоном, а до этого успеют надругаться, в особенности над ней как над женщиной. И от жалости к себе и к своей такой короткой жизни она заплакала еще сильней.
