Часовой зевнул и лениво вышел из комнаты. Воспользовавшись этим, я наклонилась над седой женщиной:
— Что с вами сделали? Это я, Ряженцева, вы узнаете меня? Я тоже арестована.
На меня смотрели дикие, воспаленные глаза. Постепенно в них зажглась мысль. Женщина узнала меня. Дрожа всем телом, стиснув до боли мою руку, она хрипло выкрикивала отдельные слова. Теперь стал ясным ужасный смысл происшедшего: над девочкой надругались. На глазах матери ее изнасиловали белые негодяи. Сейчас обе были доставлены сюда «на допрос». Девушка лежала на полу неподвижно, полумертвая, бледная. Ее глаза были закрыты, и только веки вздрагивали часто-часто.
Вернулся часовой, и я поспешила отойти от женщин. Личные мои страдания теперь потускнели перед тем, что я узнала. Я поняла, что кругом много таких же, как эта несчастная женщина, и внутренне стала готовиться к отчаянной борьбе с белыми палачами.
К вечеру контрразведчики втолкнули в камеру всех моих ребятишек. Первой появилась старшая Клава с грудным ребенком на руках. За ней, держась друг за друга, вошли еще четверо. Оказалось, Клавдия, забрав всех братьев и сестер, явилась в контрразведку с требованием: «Взяли мать, берите и нас. Куда я с ними денусь?»
Взволнованные необычайным зрелищем, товарищи по камере тесно обступили детей. Все были возмущены:
— Это неслыханное зверство — разлучают грудного ребенка с матерью!
— Нет такого закона в мире, чтобы малых детей, как котят, оставляли на произвол судьбы.
Камера приняла решение: потребовать срочного рассмотрения дела Ряженцевой. В случае отказа объявить голодовку.
Через несколько часов меня вызвали на допрос.
С первых же слов мне стало ясно, что белогвардейцы хотят выпытать, где находится Ткачев.
— Вы должны нам сказать все, что знаете о нем, — заявил мне жандармский офицер.
Я знала, что Ткачев скрывается в яме для картофеля и мать носит ему туда пищу (в этой яме Ткачев просидел около года), но я ответила жандарму:
— Я о Ткачеве ничего не знаю.
— Не может быть, чтоб вы не знали. Он живет рядом с вами.
— Мне до моих соседей нет дела.
Офицер, прищурившись, недоверчиво поглядел на меня. Рука лежала на рукоятке револьвера:
— Мы знаем, что он не успел удрать, что он скрывается здесь, в Кисловодске. Худо вам будет, если мы узнаем, что вы его скрываете.
Я молчала. После тифа, после волнений этой ночи у меня от слабости дрожали и гнулись колени, звенело в ушах. Но я уже приняла твердое решение: умру, а Ткачева не выдам.
