И вот я лежу в постели с моим квартирным хозяином. За секунду до того, как раздеться, он успевает сделать мне замечание насчет жалюзи в кухне — мол, не закрываются как следует и надо смазать штырьки. Ее тело надо мной начинает дрожать, и я понимаю, что вот сейчас это произойдет. И что когда она закричит, это будет совершенно окей, потому что нас действительно зовут Иланами. Но мы никогда не узнаем, про него она кричит или про меня.
«Вдовец». Он так любил это слово. Любил — и стыдился своего чувства. Но что поделаешь, если любовь не поддается контролю? Ему всегда казалось, что слово «холостяк» звучит эгоцентрично, почти сибаритски, а «разведенный» — пораженчески. Хуже, чем пораженчески, — побежденно. А вот слово «вдовец» звучало так, словно человек взял на себя ответственность, связал себя обязательствами, а что это долго не продлилось, так тут можно винить только небеса или природу — смотря какой у вас уровень образования. «Вдовец» — как армейский чин плюс маленький наградной знак за проявленный героизм. Примерно как воинское звание. Он вытащил сигарету и уже собрался прикурить, когда анорексичная девица, сидевшая напротив него в вагоне, принялась верещать по-французски и тыкать пальцем в табличку Non fumeur.[29] Он никак не ждал, что в вагоне от Марселя до Парижа ему не дадут закурить «Голуаз». Оказывается, вопреки всему надуванию щек, которое их президент демонстрирует по телевизору, и всем проклятиям, которые он продолжает призывать на голову Америки, американцы уже давно их побили. Безо всякой армии, одним только вирусом невротичности, которым французы заразились через «Макдоналдс» и Си-эн-эн. До того как он овдовел, это Халина каждый раз, когда он собирался прикурить, разражалась монологом, который начинался с его здоровья и заканчивался ее мигренью, — и теперь, когда слишком худая француженка на него наорала, он вдруг почувствовал, что скучает по жене.
— Май вайф, — сказал он француженке, демонстративно пряча сигарету обратно в пачку, — олсо диднт лайк ми ту смок.[30]
— Но инглиш[31], — сказала француженка.
— Ю, — упорствовал он, — сэйм эйдж эс май дотер. Ю шуд ит мор. Итс нот хэлси.[32]
— Но инглиш, — упорствовала француженка, но ее сгорбленные плечи говорили, что она поняла каждое слово.
— Май дотер ливс ин Марсей, — продолжил он. — Ши из мэрид ту э доктор. Эн ай доктор, ю ноу[33], — сказал он и показал пальцем на ее зеленый, испуганно мигающий глаз.
Даже кофе в этом их поезде был в три раза лучше всего, что получишь в Гиватаиме. Ничего не скажешь, в вопросах вкуса французы всех за пояс затыкают. После недели в Марселе на нем перестали застегиваться штаны. Захава просила, чтоб он побыл у них еще.
