Девочка хихикнула и сжала губы, придавая лицу почтительно-серьёзную мину.
‒ Вот я погляжу, кто посмеётся через знак-другой, ‒ заметил он. ‒ Говорить мне «мой магистр» было самоуверенно и дерзко, но трусов не терплю, да и не выживают они у меня… Ты знаешь, что можешь послать меня в трясины, уйти в Странствие и поискать себе магистра подобрее, Валенсия Диш Эйвин?
‒ Мне вы нравитесь, ‒ с ноткой вызова сказала она. Он расхохотался, касаясь губ белой перчаткой.
‒ Перестану нравиться, моя сьерина! Ах, но это так приятно. У меня отвратительная репутация, и ученики мои частенько ломают шеи на Ступенях, и Звезда от меня не в восторге; но я тебе нравлюсь… Мне кажется, я тебя сделаю Вэй, миледи Валенсия. Почти наверняка.
‒ А Лучом? ‒ вырвалось у неё. Она прикусила язык, досадуя на свою несдержанность. Взгляд Чар-Вэй похолодел, блеснул сталью. Девочка скромно опустила глаза, разглаживая оборки на переднике.
‒ Это уж зависит не от меня.
Неожиданно его голос прозвучал не гневно, а почти устало.
‒ Лучами нас делают не учителя. Талант и воля… и безнадёжность иногда. Давай вернёмся к вопросу о Лучах чуть попозже. Ступени этак на шестой. А сейчас я скажу твоим родным и поедем домой. В твой новый дом. Ко мне.
‒ Родных нет, ‒ сказала она. Вышло спокойно и даже весело ‒ да отчасти так и было. Никто не сдержит, никто не влезет, никто не остановит. ‒ Повезло.
‒ Да, сплошное везение.
Пальцы, залитые белой тканью, тронули висок, потёрли неведомо с чего наморщенный лоб. У Чар-Вэй бывают мигрени? А ведь о магистрах все в один голос говорят, что болезни их не берут. Ещё о вечной юности говорят… мол, им уже и сто, и двести, а с виду всё те же двадцать пять. И ему, может, двести?
‒ Как вышло, что ты одна? Кто тебя кормит?
Его тон стал сух и резковат, словно что-то рассердило его. Это её задело ‒ непонятно, почему. Как и мысль насчёт двухсот лет. Против её двенадцати.
‒ Кормлюсь сама, ‒ тоже сухо отрезала она. Влезать в подробности совсем не хотелось.
‒ Я задал вопрос.
Его голос стал льдом, но взгляд взвихрился и охватил её пламенем ‒ странным, диким, кинжально-острым пламенем цвета изумрудов. Она не могла оторваться от этого пламени, внутри которого был лёд, а может, тот самый кинжал, заточенный так, что мог рассечь на тонкие ленты воздух. Двести лет. Или четыреста.
‒ Вернёмся к правилу: ученик не смеет лгать учителю. Или не отвечать ему.
Она почувствовала, как напрягаются скулы и сжимаются кулаки, быстренько это пресекла и виновато улыбнулась, вспоминая о фиалках, оборочках на платье и пользе пушистых ресниц. Так скромно и удобно прячущих глаза, душу и тайны от слишком острых и непонятных магистров с изумрудными взглядами.
