Именно потому, что Пенеку строго-настрого наказали: «никому ни полслова», ему до смерти хочется помчаться стремглав домой и разузнать: знает ли уже отец обо всем? Если так, жаль… Почему Пенек дал опередить себя…
Запыхавшись, Пенек прибегает домой. Нет, зря он тревожился: отец пока еще ничего не знает.
Отец как ни в чем не бывало встал с постели. В домашних туфлях, еле передвигая ноги, он бродит из комнаты в комнату. Теперь, когда никто за ним не наблюдает, он все же добился своего: раздобыл ножницы и, стоя в зале против большого зеркала, пытается подстричь если не голову, не бороду, то хотя бы усы.
Из-под них обнажились мертвенно-бледные губы; бледны и щеки; по сравнению с ними пыльная седая борода кажется повеселевшей, почти радостной.
Кажется, борода эта живет независимо от ее хозяина. Но и ей ничего не известно о болезни Хаима.
Отец чудит — это Пенеку ясно. Отец всячески старается обойтись без чужой помощи, ни на что не жалуется, никого не тревожит, не стонет и не просит ничего подать. Его навещает Лея. Раза три в день она приходит с шалью на плечах, робко останавливается в отдалении, глядит на отца с тревожной озабоченностью и спрашивает срывающимся голосом:
— Ну, как здоровье?
Михоел Левин отвечает слабым голосом:
— Отчего же ты стоишь? — и добавляет еще тише: — Почему тебе не присесть?
Пенек видит, как у Леи вздрагивает нижняя губа: вот-вот расплачется, все расскажет. Но нет, Лея боится, как бы отец не спросил ее, почему не приходит Цирель. Поэтому она старается уйти поскорее. Она торопится, спешит вернуться к Цирель.
Там, у изголовья больного Хаима, она просиживает ночи напролет. Михоел Левин вновь остается один, и никто не мешает ему «лечиться» по собственному способу. Способ этот заключается главным образом в том, чтобы поменьше думать о болезни, углубиться в размышления.
Лучшим лекарством для себя он считает: спозаранку приступить к утренней молитве, а затем, не снимая молитвенного облачения, засесть за богословские книги до четырех-пяти часов дня.
На столе стоит нетронутый стакан кипяченого молока, поданный Шейндл-долговязой еще утром. Она частенько заглядывает к хозяину.
Вернувшись, Шейндл сообщает кухарке Буне:
— К молоку не притронулся даже. Отощал. Постится, как святой.
Кучер Янкл на минуту прерывает песенку, которую насвистывает.
— Хе! — смеется он. — Знакомо! Бывало, в дороге он и меня уговаривал: «Попостись денечек, это, мол, и для желудка полезно… иной раз от поста всякая болезнь проходит». А меня от этого смех берет. «Хозяин, — говорю я, — зачем вы меня постами лечите? Здоровье у меня неплохое, не жалуюсь. На кой же мне лечиться? Да и бога беспокоить мне нечего постами. Я — человек маленький… И богу говорю то же, что сапожник Рахмиел: ты, господи боже, — говорит он, — только заработать мне не мешай, а уж водочку сам раздобуду, без твоей, божьей, помощи…»
