Потом мы уже лезли через какой-то земляной лаз — впереди, однако, маячил просвет, а ведь для нашего человека самое важное, чтобы маячило что-то впереди, — неважно, что у него по бокам.
Мы вывалились на какой-то холм — под обрывом змеилась река, другой скат медленно шел к монастырю, который был виден отсюда как на ладони. Отсюда он казался великолепным, чистым, возвышенным, средоточием всего светлого на земле и в небе.
Но эти неспокойные верующие продолжали окружать его, отсюда они походили на мух, облепивших праздничный торт.
Вдруг мы увидели, что по пологой длинной дороге к монастырю медленно движется колонна черных “волг”.
Гридин пристально вгляделся.
— Церковные генералы пожаловали! — процедил он.
Кортеж приблизился к монастырю. Вдруг с черными фигурками что-то произошло... они словно сделались короче... Сразу все, несколько тысяч, встали на колени? Точно!
— Кстати, — глядя туда, проговорил Гридин, — лет двадцать назад, когда верующие вот так же вот забузили перед монастырем, их значительно проще на колени поставили: дали пулеметную очередь над головами — с ходу все на колени попадали.
— Вы как будто одобряете те действия! — проговорил я.
Гридин, не отвечая, только досадливо махнул рукой. Мы пошли по косогору, время от времени оглядываясь на монастырь.
Кортеж долго стоял перед воротами — потом мы увидели, что он развернулся и двинулся обратно.
— Не принял их! Ну и дуб! — крякнул Гридин.
Мы стали спускаться в поселок — удивительно неказистый, а впрочем, обычный: дома сколочены из каких-то обломков... вот дом, целиком сбитый из обшарпанных дверей! Да, быстро же я позабыл обычную жизнь — всего за день! Каково же помнить ее тем, кто много уже лет проводит за стенами. Я вспомнил тамошнюю неброскую солидность, стоившую явно недешево. Да — контраст вопиющий!
— Ты не представляешь, какое иезуитство кругом идет! — говорил Гридин. — Нельзя, например, в обычной городской больнице называть больному то лекарство, которое действительно может ему помочь. Можно называть только абсолютно бесполезное или даже вредное!
— Как же это?.. А как же лечить?
— А это у нас абсолютно неглавным считается, — усмехнулся он. — Главное — соблюсти! А то вдруг назовешь какое-то стоящее лекарство, бабка сунется за ним в аптеку — а оно заграничное, стоит немало, да еще с приплатой, из-под полы. Она озвереет — и к начмеду: “Что ваши творят? У нас бесплатное лечение в стране али нет?” Вот что самым главным считается! А что помрет ее дед — это уже неважно. Главное — чтобы умер как советский человек! Вот что ценится! Лежал у меня один: и операцию ему практиканты сделали плохо, переделывать надо, и ослеп уже совсем на старости лет, и дочка не приходит к нему, и положили на сквозняк в коридоре, воспаление легких схватил. Казалось бы — чему радоваться? Ан нет! Принес я ему приемничек свой с наушниками, надел — пусть, думаю, послушает, как мир живет. И вдруг — иду и вижу, что слушает он приемник и слезы катятся из закрытых глаз. “Что с вами, Федор Кузьмич? — спрашиваю его. — Что-то неприятное?” — “Да, — всхлипнул, — просто слушать не могу, сердце разрывается — как эти американцы плохо живут!” Вот так! И попробуй я ему заикнуться!.. Может, это и ничего — только лечить в таких условиях невозможно.
