О да!
— Вообще-то, конечно... можете здесь квалификацию потерять, — деликатно проговорил я. — Народ здесь все больше здоровый, крепкий. Для поддержания квалификации не лучшее место.
— А ты думаешь, я добровольно сюда попал?
— А нет? Я думал...
— Да нет уж — избави бог! — Гридин сверкнул во тьме очками. — Как только узнал он, что я за врач — а врач я, не буду греха таить, неплохой, — так в буквальном смысле охота на меня началась. Загоняли сюда, как волка, — и, как волка, соответственно, травили во всех прочих местах. Я поклялся себе, что это последнее место будет, куда я пойду, и так и сделали: действительно последнее!
— Как же это так?! — Я споткнулся.
— Обычно — как все они делают: дожимают до конца. На предпоследнем месте, где я работал, — самая хламная, наверное, больница на всем свете... врачей нормальных нет... Может, хоть тут, думаю, в покое оставят меня?.. Но — нет! Не такие тут люди, чтобы своих замыслов до конца не доводить! Уж казалось бы — за что зацепиться? В больнице той врачи пили — не просыхали, с медсестрами жили, больных обворовывали — полный распад. И, казалось бы, я на общем фоне чистым ангелом был. Так нет же — придумали! Сказал я в сердцах старушке одной: выброси это наше дерьмо, скажи детям своим, чтоб венгерский препарат принесли. И что ж думаешь — в тот же день заявление от той старушки, написанное удивительно складно: “Порочит советский строй, пропагандирует западную медицину”. Казалось бы, в наши времена место таким заявлениям в мусорной корзине. Если бы был нормальный коллектив, то посмеялись бы все вместе, поставили бы этой старушке клизму и разошлись. Но откуда у нас быть нормальным коллективам? Единогласно — собрали собрание и единогласно проголосовали: меня уволить! С гневным возмущением выступали — и пожилые, и молодые. А рука — все та же, по локоть все та же рука видна! Так и осталось одно — сюда идти. Приняли как блудного сына... Оказали доверие. Да они еще не такие комбинации проделывают! Это только так... легкая разминка.
Мне стало вдруг казаться, что из этого подземелья не выберемся никогда.
— Куда идем-то? — испугался я.
Меня больше всего пугало то, что коридор, тускло освещенный, почти что темный, все поднимался и поднимался куда-то вверх... Как это может быть — под землей? Потеря чувства реальности происходит гораздо быстрей, чем мы думаем, — как только исчезают знакомые и понятные ориентиры. Что это? Куда идем? Можно ли это понимать в том смысле, что я пошел в гору? Навряд ли!
