Разве усну я теперь, как засыпает дитя?
Ветер врывается в душу мою,
ветер отпечатал твой лик на оконном стекле:
потаенная нежность во взоре,
зыбкое пламя скорбной свечи.
Разве усну я теперь, как засыпает дитя?
Ты плачешь во сне, мертвый мой друг.
Звезды мерцают искрами праха,
в горьком мерцаньи былинок сквозит испуг.
Я по дороге иду, отпиваю глоток темноты,
он безмерен и тоску вмещает мою,
он неистов и вмещает тебя, мой друг.
Прошлогодние листья вьются
и подбитыми птицами
на голую, паром курящуюся
землю ложатся.
Есть и у сердца
упрямые листья на голых ветвях -
мир, что кружится и падает
сквозь оледенелый свет.
ИЗ СБОРНИКА «НОЯБРЬ», 1972
Склянка окна
наливается чистой водой
ясного света.
Так одиночество
пробудилось.
Здесь, обнимая одиночество твое,
среди двора
стареет лето,
ржавеет покосившийся сарай,
сосет из воздуха по капле
осеннюю сырую темень.
Все полегло
под тяжестью дремотной:
луговая тропа,
желтые скирды,
прясла
погружены
в дневное забытье.
Есть лишь теперь.
Однако же я будущее помню:
себя старухой
среди таких же стариков и старух,
и как с тропинки прутик подымают -
прочистить трубку,
достают вязанье,
и как оно дремлет в руках, -
по осенней длинной аллее
остыли скамейки.
Но вот произносится слово -
оно,
как грузный пароход,
в виду чужих отвесных берегов
о суете портовой вспомня,
о невозвратной,
даст два свистка
и распугает чаек.
Чайки еще не скрылись,
но руки уже потянулись к вязанью
или к трубке.
Они бегают, крутятся,
тычутся мордами
в каждый камень,
словно в тайную дверь, за которой
кто-то живет,
замурованный в непогоду,
серый туман выдыхая.
Они находят оглодки костей,
тех, что нежились в недрах
теплой плоти,
на земле отдыхали, к стволам прислоняясь,
дней паруса
над землей подымали, как мачты, -
но упали,
и время их изглодало.
Сплошь усыпали землю сухие листья
и белые кости...
Он молчит.
Жизнь говорит за него
теплыми ядрышками каштанов,
мертвым шорохом листьев
в аллеях,
муками пленных зверей
в зоопарке,
или - книжной мудрости белой скорбью,
дрожью тонких стрел одиночества
в мишенях лиц,
или в кафе запустеньем кофейных чашек
и грязных тарелок,
или в трамвае черной кондукторской сумкой:
щелк - и готово!
А повсюду сон,
обывательства сонное зелье
от бессонницы мирозданья.
"Еще деревья кутаются в листья..."
Еще деревья кутаются в листья -
так, выскакивая
из ледяной воды,
дрожа, заворачиваются
в пушистые халаты, -
но не согреться в прожелти больной,
в кроваво-красном страхе.
