За время, которое мы провели вместе, он трижды приносил собственные дневники. Потрепанные, древние, испачканные в крови, грязи и чернилах. Он не позволял мне читать их полностью, но показывал некоторые разделы, некоторые датированные записи, сделанные корявым почерком по-французски, и позволял копировать фразы или даже другие эскизы (которые явно рисовал кто-то другой).
Старик был крайне убедительным рассказчиком, но ему не хватало собранности. Я был очарован и захвачен повествованием. Он говорил сосредоточенно, без колебаний, но – явно ощущая чрезвычайно сильное давление времени – продвигался слишком быстро, и я не успевал делать заметки, которые приходилось на ходу переводить на английский. Он рассказывал о событиях не по порядку. Он возвращался к тому, о чем уже говорил, чтобы добавить забытые подробности. Иногда он противоречил сам себе или метался между историческими предположениями и кажущейся уверенностью. Он мог отвлечься и углубиться в размышления или объяснения какой-то частности Нового Парижа, которая неизменно оказывалась чрезвычайно увлекательной, но была лишь косвенно связана с главной историей.
Говоря о самом Новом Париже, он описывал его с мучительной своеобычностью, как будто вспоминая сновидение. Повествование о событиях, предшествующих С-взрыву, о Марселе и вилле Эйр-Бел, звучало иначе. В этой части истории он пересказывал то, что узнал от других людей, восстановил по крупицам – это был результат расследования, незаконченного и полного дыр, которые мне предстояло усердно, проведя немало изысканий, восстанавливать в меру своих возможностей.
Сперва старик безапелляционно запретил прерывать его рассказ. Позже, особенно ночью, когда я вздрагивал и приходил в себя, заслышав гудок автомобиля или шаги одинокого пешехода на улице (мы не задернули шторы), стоило мне поднять руку, чтобы попросить разъяснение, предложить источник какого-нибудь описанного им манифа, уточнить историческую деталь, он относился к этому более терпеливо. Я задавал вопросы, на которые мой собеседник мог ответить, и наш разговор превращался в череду экскурсов, иной раз на час или больше, прежде чем мы возвращались к главному – путешествию Тибо и Сэм по руинам Нового Парижа.
Этот человек так и не назвал мне своего имени, и я не стал его спрашивать.
Он всегда говорил о Тибо в третьем лице, даже показывая мне дневники. Ну, разумеется, я постепенно пришел к выводу, что Тибо – это он. В своих заметках я исходил из этого предположения.
