— Это снимал одноклассник Борька Гальперин. Его
отец подарил ему фотоаппарат ещё до войны.
— А кто такой Борька?
— Вместе учились. Его отец ушёл на фронт и пропал без
вести. Борька живёт с матерью. А в десятом мы его вытурили из комсомола.
— Вытурили, значит, выгнали? А что он совершил?
— Болтал, чего не положено.
— А как это — чего не положено?
— Ну… не положено. И вообще, много будешь знать,
скоро состаришься.
— А что потом сталось с этим Борькой?
— Ушёл из школы, устроился в литейку подсобником.
Больше я о нём ничего не знаю. Расскажи лучше о себе.
— Я покажу тебе кое-что, — Джон достал бумажник из
кармана униформы, висевшей на стуле, — это фото нашей семьи. Вот мама, а это я стою рядом.
— А это твой отец?
— Да, а рядом с ним — сестрёнка Кэйт. Я её очень
люблю.
— И все улыбаются…
— Такая традиция. Мы всегда улыбаемся, когда нас
фотографируют.
— А что привязано на руке Кэйт?
— Бантик. Это тоже традиция.
Катя сидела на кровати в позе Васнецовской Алёнушки, обхватив колени руками. Джон стоял у окна, его профиль неясно вырисовывался на фоне светлого неба. Дым сигареты лениво подымался к потолку. Катя неотрывно смотрела на Джона, в её голове вертелась песня, которую пели отец с гостями на Первое мая. «Миленький ты мой, возьми меня с собой…»
— Русские песни — такие протяжные, задумчивые, —
неожиданно сказал Джон.
Катя вздрогнула. Как Джон мог почувствовать, что внутри у меня звучит песня?
— Откуда ты знаешь? — изумлённо спросила Катя.
— В детстве моя бабушка пела мне песню, она говорила,
что это русская колыбельная.
— Она что, русская?
— Не совсем. Мои дед и бабка уехали из Одессы очень
давно, когда там были еврейские погромы. В Америке все знают слово «погром».
— Они были евреи?
— Да, но мои родители больше не соблюдали еврейские
традиции. Когда работаешь на ферме, некогда соблюдать шаббат, надо работать каждый день.
— У нас в колхозах тоже нет выходных. Да и ни у кого
сейчас нет выходных — война.
— Да, война…
Они замолчали. Джон подошёл к Кате.
— Ты умеешь петь? Спой, пожалуйста.
Не меняя позы, Катя запела. Голос у неё был несколько низковат, она пела, как бы из глубины. О таком голосе говорят «грудное контральто».
— «…Но нельзя рябине к дубу перебраться,
Знать судьба такая — век одной качаться»
И снова наступила тишина.
— Какая грустная песня, — наконец, сказал Джон и
погладил её волосы.
Катя взяла его за руку и прижалась щекой к его ладони.
— А у вас есть такие песни?
— Да, конечно. Вот послушай:
“For all we know this may only be a dream
