Официально 2-е февраля 1943-го года считается окончанием битвы за Сталинград. Помню ли я этот день? Не знаю, только когда все затихло, и наступила тишина — есть хотелось не меньше. В этот ли день или в другой, не помню, я стоял возле армейской кухни. Подойти боялся. Повар меня заметил и поманил пальцем. Я медленно подошел: «Давай котелок». Трясущимися руками я никак не мог расстегнуть ремень, сделанный из портупеи, коим я был подвязан. А на поясе у меня был пристегнут трофейный котелок. Повар налил мне полный, до краев, котелок горохового супа и в крышку положил каши, с мелкими кусочками мяса. Да еще дал солидный ломоть хлеба, а на ломоть положил кусок сахара — голубоватый обломок. Я съел весь суп, съел кашу, вылизал свою посуду до блеска, и мыть было не надо, а вот хлеб и сахар положил за пазуху. Хлеб съел вечером, а сахар обменял на хлеб на другое утро. Сахар что? Баловство, сыт сахаром не будешь, а брюхо просит не сладкого, а сытного. Это мы уже уяснили крепко. Брюхо вчерашнего не помнит, помнит только сейчасное. Это мы уяснили и берегли сладости, если попадались нам, на обмен на что-то более веское, сытное. Такова была логика жизни.
Звучит элегия Массне, Шаляпин. Закрываю глаза и явственно чувствую прикосновение сырого ветра, вижу синеватый тяжелый снег, черные деревья, черные сгоревшие танки, силуэты пушек, автомобилей. Из-под снега торчат лошадиные ноги, человеческие руки, искореженные трубы. Столбы, опутанные проводами. Развалины домов. Против вокзала угол дома и высоко в этом углу, зацепившись за что-то, висит кровать. Развалины. Обломки жизней, куда ни кинь взгляд — развалины, с черными закопченными глазницами окон. И хвост самолета со свастикой из-за стены, как флаг победы смерти над жизнью. Было ли это на самом деле? Или это страшный сон? Что-то такое явственное и не реальное.
Светит солнце, сверкает снег, искрится. На этом блестяще-белом полотне длинная серая лента. Лента шевелится, качается, ползет по дороге. Я иду следом за этой унылой человеческой гусеницей. Вдруг из этой серости выпадает зернышко, тоже серое. Я подхожу, у обочины лежит солдат, закутанный во всякое тряпье. Он еще дышит, глаза открыты и смотрят в небо тускло и бессмысленно. Он еще жив, но уже мертв. Я остановился, посмотрел на этого убийцу моего детства. Пошарил у себя между ног в лохмотьях, достал и поссал ему в лицо. Бессмысленная и жестокая месть, но большего я ничего сделать не в силах. Я и сам могу упасть от голода и не встать на этой дороге. К весне их откормят и они сытые, кидая нам кусок хлеба, издевательски будут спрашивать: «Рус, ты веселый голодный?» А мы, не обращая внимания на насмешки, будем драться между собой из-за этого куска.
