Наверное, февраль 1943-го года. Собрал копыта от лошадей. Немцы лошадей поели, а копыта с подковами валяются возле стоянок кухонь. Поставил на костерок ведро, ведро хорошее, только у верхнего ободка пулевая дырка и малость сбита эмаль. Забил ведро снегом и копытами. Пытался снять подковы немецким штыком — не осилил — силенки маловато, так и варю с подковами. На вторые сутки отстали кости и подковы. Запах варева не особо-то приятный, но лучше чем у столярного клея. Догадался процедить варево через сетку, еще раз перекипятил в костре, слил из ведра в котелок и выпил горячим половину. В котелке и в ведре застыл холодец. Хожу, подбираю копыта и варю. Пока живем. На запах приходят две кошки, откуда они тут? Через медную сетку отцеживаю бульон, сетку я подобрал у разбитого автомобиля, хорошая и нужная вещь. На сетке остаются волосы, куски грязи, разный мусор, а бульон чистый. Выбиваю сетку, и отстой из ведра сливаю. Кошки тут же начинаю драться, почему? Ведь кошкам пропитание найти легче, чем нам, людям. Или им приятнее жить с нами, возле человека?
Мама вернулась в Сталинград в конце февраля или в марте 43-го. Вернулась одна, оставив семью в деревне. Мы встретились в нашем дворе, как будто расстались вчера, были рады, но бурно радость не выражали. Мама взглянула на меня и вздохнула:
— Жив?! — Смахнула слезинку с ресниц.
— Письма от Папы есть? Он жив? А как Бабаня? Надька? Тетя Маня?
Стена нашего дома была из самана, задняя половина, а передняя была рубленая из дерева. В саманной пристройке-кухне пробита дыра с мою голову. Мама заделала дыру, а я помог ей вытащить из дома семерых дохлых фрицев и зарыть их в воронке во дворе. Наш схорон с запрятанными вещами уже успел кто-то раскопать, все уперли. В нашем доме, по-видимому, была медсанчасть: бинты, ампулы, вонь карболки и семь забинтованных дохляков. Я уже не мог жить дома, не мог усидеть. Тянуло к своим беспризорникам в развалины, и я уходил. Не появлялся дома и день, и неделю, и месяц. Мне нужна была воля, свобода.
Март 1943-го. Ну, вот и пришла весна, снег лежит по ямам. Земля парит на припеках. Влажный воздух вкусно пахнет грязью и талой водой. Тогда, весной 43-го, я нашел убитого в воронке. Он лежал лицом вниз, желтые пятки торчали наружу. Шинель с оттороченым мехом воротником подпоясанная ремнем с портупеей — офицер. Сапоги сняли, как более доступные, ведь тело было занесено снегом. Меня интересовало, а цел ли пистолет? Я по грязи сполз в воронку и рукой скользнул под брюхо убитому. Кобура на месте, но расстегнуть ее не могу. Перевернуть труп — нет силенки. Достал нож и перерезал ремень. Рывками стал сдвигать кобуру на себя, наружу. Наконец, вытащил. Парабеллум без единой рыжинки, черный — на солнце отливает радужной синевой. Взял запасные обоймы и вылез из воронки. Тут меня вырвало. Не заметил, как нанюхался тухлятины, он уже начал подванивать. По карманам я не шмонал, как-то это я упустил, по-видимому от радости приобретения пистолета! В карманах, наверное, кое-что было, с него ведь только сняли сапоги. Пистолет долго был у меня, и только вернувшись из армии, я выбросил его в Волгу. Туда же пошел и П-38, который я выменял у своей братии в те далекие годы. Жалею ли я сейчас, что выбросил? Да. Жалею.
