Осенью 42-го нас, жителей Дар-Горы, выгоняют из домов, собирают у Татарского кладбища, сбивают в колонну и гонят на Воропоново. В толпе идет тетя Соня с Сашкой на руках, рядом, уцепившись за мамкину юбку, семенит Файка. Конвойные едут сзади колонны на подводе. Около колонны идет здоровенный немец-конвоир с карабином на ремне. У тети Сони нет молока в грудях, и Санька постоянно орет. Тетя Соня сунет ему сиську, Санька чмокнет пару раз, выплюнет сиську и опять орет. Наверное, надоел конвоиру детский писк, он заходит в толпу, берет у тети Сони из рук Саньку. Выйдя из толпы, бросил мальца на землю в кювет и кованым ботинком придавил ребенка, больше Санька уже не нищал. Толпа угрожающе всколыхнулась, бабы охнули. Конвоир сдернул с плеча винтовку:
— Вег, вег, русише швайне…
Бабы подхватили под руки тетю Соню, у нее были страшные глаза. Когда нам разрешили справить нужду в лощинке, мне удалось сбежать. Потом мне никого не пришлось встретить из того конвоя, слышал, что их всех расстреляли где-то под Морозовской. А глаза тети Сони я иногда вижу во сне и просыпаюсь от ужаса в холодном поту.
О Войне написано много. О фронте, о тыле. Вот только о детях войны почти нет ничего. Нет ничего о нашем расстрелянном детстве. А ведь мы жили, дети войны, жили в то самое время. Жили. Ну написано о героях пионерах, о сынах полков, но ведь это раскрашенная сказка, а о нас, реальных, нет ничего. У нас была своя жизнь, голодная, одетая во вшивую рвань, рядом с трупами, детская жизнь рядом со смертью.
В углу кирпичной развалины стоит полевая кухня. Рядом огромная воронка от фугаса, в нее сливают помои и кухонные отбросы. Я залез в эту яму и собираю в карманы картофельные очистки, обрезки сухожилий, засохшие корки-отскребыши из котла. Это мой корм на сегодня. Из-за угла появился немец:
— О, русише швайне!
Что-то крикнул, появился второй немец с фотоаппаратом. Немец наставил на меня автомат и дал очередь. Я вжался брюхом в помои. Немец что-то сердито приказал мне, я сел, глядя со страхом на них. Немец щелкнул несколько раз аппаратом, они бросили мне пару галет в яму и ушли. Плата за страх. Наверное, где-то в Германии в альбоме ветерана есть моя фотография. Детеныша недочеловека в помойной яме. «Данке шен.» Я вылез из воронки и на трясущихся ногах уполз в свою нору. Какое-то время я еще питался из этой воронки возле кухни. Кухню разворотило прямым попаданием и мне пришлось искать пропитание в других местах, даже добирался до элеватора за горелым зерном.
