Как-то, уже после войны, ехал троллейбусом от вокзала. Сел рядышком мужичок, примерно моих лет. В общем, словом по слову разговорились: «А помнишь?» — «Помню», «А ты помнишь?» — «Помню». Вот так мы с ним и тарахтели до моей станции «пл. Возрождения». Попрощались кивком головы, пожелав друг другу здоровья. Только вот разговор этот и напомнил мне один эпизод из той далекой поры. Случайный мой попутчик тоже помнил это, а вот ни в музее-панораме, ни в краеведческом музее этого не знают. (А может, не хотят говорить?) Да ладно, фиг с ними! Я не могу точно вспомнить, было ли это осенью 41-го или весной 42-го. Было холодно. По Волге шло сало. Прямо у пристани тогда затонул водный трамвайчик. Что тогда случилось? Он просто лег на борт и ушел под воду. На этот трамвайчик погрузилось, наверное, человек около двухсот бойцов, без оружия, в новеньком обмундировании, скорее всего курсанты какого-нибудь училища, погибли все. Работали водолазы, доставали погибших. Потом трупы грузили на машины и вывозили. Где их захоронили — никто не знает. Это была страшная тайна. Участок работы был оцеплен солдатами. Мне с приятелем только однажды удалось подобраться сравнительно близко и, замирая от ужаса, мы смотрели, как в свете прожектора из воды показывается круглая, глазастая голова водолаза. А потом веревкой вытаскивают из воды утопленников. Ужас! Ведь работали только ночью, чтобы, не открылась «военная тайна».
Ноябрь 41-го. Идет колонна бойцов, винтовки на плечо, на ногах ботинки с обмотками, на головах пилотки, а чтобы уши не отморозить, к пилоткам привязаны тампоны из ваты и бинтов. Наверное, и в шинелях мороз пробирает, а морозец уже градусов 25. Командир едет верхом на коне в папахе, полушубке, на ногах бурки, а конь горячий задницу греет — не замерзнет. Колонна прошла, следом обоз, на двуколке обложенная перинами с дитем на руках молодая и красивая, наверное, жена командира. И война, и горе, и молодая жизнь.
Уже зимой 42-го почтальон принесла нам домой казенный пакет. Сбежались бабы, набились в обе комнаты, не продохнуть: «Читай, читай!» А у Мамы трясутся руки, и у Бабушки и у тети Маруси слезы на глазах. Хотя похоронки приходили не в таких пакетах, а в обыкновенных конвертах, но было страшно. Наконец вскрыли конверт и достали оттуда огромный, глянцевый лист, исписанный на машинке. У баб и глаза и рты как бублики: «Читай, читай, да читай же!» «Уважаемая Ольга Петровна. Ваш муж Ивлиев Иван Филиппович в борьбе с гнусной ордой немецких захватчиков…» Дрогнули стены, поднялся потолок, задребезжали стекла в окнах во многие рты: «Убили, оx, убили…» Только тетя Настя Шевченкова стояла, молча сжав губы. Она разжала сведенные судорогой пальцы Маминых рук, взяла казенную бумагу, пробежала ее глазами и заорала:
