Рассказ был подписан Внутренним предиктором СССР. Интернет давно был заполнен аналитикой людей, выступавших под этим псевдонимом, где аббревиатура указывала не на распавшееся государство, а на мечту о строительстве справедливой страны. Когда-то Вадим читал их мудрёные книги и однажды пробудился не меньше Канцева, полгода обдумывая возможность переписать на свой лад другой их художественный проект — мистический и остросюжетный роман «Последний гамбит». Тогда у Вадима хватило здравого смысла отказаться от безрассудной затеи — хватит и на этот раз. Пусть это канцевское «Надо переписать про Бирона» постучит в нём на пару с пульсирующей жилкой. Постучит и пройдёт. Само собой.
Дивину легко было отмахнуться от разных пустяков потому, что его голову уже несколько недель кряду кружила волшебная музыка «Золотого города». Она легла на старые дрожжи юношеских переживаний, когда модные рок-группы заводили молодёжь предвестьем перемен, а стильный Борис Гребенщиков извлекал из гитарных струн душещипательные ноты вроде бы своей песни «Под небом голубым Есть город золотой», вроде бы указывая нам направление правильного движения.
Почему музыка заиграла в голове Вадима Анатольевича? — он проникся Интернет-расследованием израильского музыканта о непростом рождении этой песенки, ладно ложащейся на еврейскую тоску про обетованный град. Открывшаяся подоплёка её появления сняла с души Дивина много старых вопросов, успокоив его понятными жизненными обстоятельствами.
Оказалось, начало песне с мистическими смыслами положил русский, Владимир Вавилов, улыбчивый круглолицый композитор-самоучка «без имени» в круглых чёрных очках, придумавший открыть народу свою музыку под именами средневековых композиторов.
«Та-та́ — та — та — та-та-та́, та-та́ — та — та — та-та-та́, та-та́ — та-та́ — та-та-та-та́, та-та́ — та — та — та-та́», — также, как в голове Дивина, крутилась загадочная мелодия из пьесы «Канцона и танец», сочинённой якобы знаменитым папским лютнистом Франческо Канова да Милано и переложенной на гитару Вавиловым, — в голове Анри Волохонского, перебивающегося в Ленинграде с хлеба на воду. Музыка звучала, звучала, звучала в голове поэта и вдруг помогла ему разглядеть в мастерской художника, которому он помогал разбивать на кусочки сине-голубую смальту для будущего мозаичного неба, образ небесного Града.
Музыка одного будущего вынужденного эмигранта в Израиль, художника, сложилась с музыкой, звучащей внутри другого, поэта — так родился «Рай»:
