Шум ещё был, но слабел, ветер стих, и стало слышно, что говорят где-то рядом — как кто-то ехал сюда на такси, и сколько отдал за это. И опять дом впереди — там, на одно окно меньше. И синева стала дымчато-тёмной, близкой к сплошной черноте горы, леса, к медленной жизни деревьев. Тишина дня завершилась, и началась тихость ночи. Велосипед сиротливо стоял у забора — его придётся оставить. Быть только разумом — велосипед, а если чувством — то поезд.
В тот день он задержался на работе, но вот уже час не находил в себе сил что-либо делать. Взамен пришла непривычная ясность, и можно было себя с ней поздравить, но непонятно, зачем и кого: для тела всё — просто мученье, а эти образы в прошлом — их уже вовсе ни что не касалось. В чём-то тогда он действительно умер — «живучесть до безобразия» тоже имеет границу.
Уже лет пять он погружён был в непонимание и в ожиданье. Он сидел, опираясь локтями о стол, глядя на исцарапанное оргстекло, туда, где было его отраженье. Он снял очки, чтоб положить, не царапая стёкол, надел на коробок — как на тупой кончик носа. В комнате было накурено, сильно, голубоватый дым жил рядом с ним своей собственной жизнью. Время шло и уже стало казаться, что он не сможет поднять, ставшие очень тяжёлыми руки. Всё за пределами взгляда ему казалось размытым. Чётко он видел сейчас одну пепельницу, внутренность её в коросте присохшего пепла — плато и тени слагали поверхность долины, с краю блестел чёрный камень, и отражал в себе белый подклад абажура. Сбоку он видел окурок, всего только фильтр, на нём, как мостик, которым ходил наклоненный бычок, была горелая спичка. Странно — давно нет надежды, а ехать всё-таки надо. Он встал и выключил лампу.
На улице было прохладно, и воздух ночи был чистым. Сзади со звоном стекольным захлопнулись двери. Вдоль всего проспекта летел мелкий снег. Ветер сметал и носил его по сторонам, и собирал у поребрика в кучки. А снег всё сеялся, тихо скользил и собирался в упругие стебли. Прохожих не было, а если бы были, то он, склонившись под ветром, их не сумел бы увидеть. Тротуар слабо рассеивал свет фонарей и реклам, и иногда из-за них и от цвета ближайшего дома, приобретал их оттенки — голубоватый, зелёный. Сбоку наклонной стеной нависала витрина, в её аквариумной пустоте уже было безлюдно. Сам он совсем ничего не хотел, не понимал для чего его несёт в себе тело. Никого, только мимо, качаясь, проехал троллейбус — видимо все, кого не было здесь, сидели внутри, глядя в окно из их мимо-езды и из их бледного света. Ночь выпивала остатки тепла и поднимала их кверху.
