Может быть только тогда я начинал понимать, что зло действительно есть, есть повсюду. Может быть просто подавлена совесть, может быть зверь — прагматизм единицы, бытовой корысти, скуки…, да вряд ли важны детали. Видимо мать и отец это тоже вполне понимали, но, как и я, не могли говорить — ведь человека уже не воротишь. Но то лицо, что я видел в двери, было действительно страшным.
…Мы сидим на диване, молчим, лишь эта комната освещена, вся остальная квартира темна и пустует. Темнота смотрит сюда через открытые двери, она прилипла снаружи к стеклу, расплющила нос об него, пытаясь взглянуть через наледь. Мы не движемся, и только кот на полу на желтоватом паласе, выспавшись за день, катается с боку на бок. За чёрным обсидианом блестящего ночного стекла наверху, смутно отражающим комнату, где-то есть голубоватые вспышки — искры от рудничных электровозов; будто рука, упирается в небо прожектор; тает пятно рыжеватого света — лампочка возле подъезда. Я смотрю в тёмную полировку и в её глубине, в отражении, вижу всю сцену — четверо в ряд, и над нами — окно, темнота, с блеском света от люстры, а по краям — словно звук, улетающий вверх, как две колонны, две шторы.
Вырубка была широкой — от тела горы и до перелесков равнины. Лес наверху был похож на забор тёмных елей. Тропа, пробежав перелесок, опять обходя поваленные деревья и их, будто руки, торчащие корни, медленно забирала всё выше, но и там было много лежащих в траве старых стволов, кругом — ямы и сучья — идти стало трудно. От жары не было сил смотреть вверх, а он всё равно чувствовал над собой бесконечное небо с ярким зрачком бледно-жёлтого солнца — голова ощущала почти твёрдое прикосновение света. Следующий перелесок уже давно был недалеко, но всё не приближался. Тропа вышла на ровный участок, и он смог перейти на автоматический шаг. Бежавшая рядом сухая трава, осыпавшая семенами штаны и ботинки, постепенно сменилась — возник нижний зелёный слой, и почти до плеча поднялись, споря своей высотою с простором, белёсые трубочки-стебли. Он всё же поднял лицо — если отсечь паутиной ресниц слишком яркое солнце, высота втягивала его бледно-прозрачным водоворотом. Когда они вновь вошли в лес, было самое душное время, и, хотя тело как бы смазалось потом, начала появляться усталость. Здесь, среди сосен, тоже всё было пропитано солнцем, но кое-где лежали и жидкие тени, глаз мог отдохнуть на мрачноватом спокойствии хвои. Сначала он лишь наслаждался, что солнце не жжёт больше шею, но вскоре почувствовал — воздух здесь просто расплавлен от зноя. И, наконец, их нашли оводы — то ниже, то вбок, серые и небольшие, они старались «присесть», и их прикосновенье к груди было на удивление мягким. Он отмахивался, но их ровный гул убеждал, что бесполезно. Однако больше всего он не хотел застёгивать рубаху.
