— Что получил?
— Ничего.
— Что сказали?
— Молчали.
— Школа глухонемых? — Отлично, это точно, как было когда-то изо дня в день, и на последний вопрос отвечать я не должен. Он уходит мыть руки, я режу хлеб, и, на этот раз явственно, хлопает дверь — пришла мать, я знаю — сейчас её лучше не трогать, пусть пять минут отойдёт от работы. Не знает этого только лишь кот — он с громким блеющим мявом бежит к ней по коридору, и его чёрный зад толчками качается и отбивает движенье. Кот наш, сиамец, обычно молчун, но мать он всегда так встречает. Не проходит и трёх минут, и опять открывается дверь — брат возвратился из школы, вот он что-то буркнул коту — не дом, а столпотворенье.
— Слушай, ты знаешь, что у соседей? — В двери появляется мать, на ходу подтягивая рукава шерстяного серого платья. Честно сказать, меня это мало заботит, и в другой момент я сказал бы — «А, что?» — безразлично, но сейчас, обернувшись, я вдруг замечаю во взгляде её воспалённость, и мой вопрос — «Нет, что случилось?» — звучит уже не равнодушно. В это время на кухню заходит отец, он готов сесть за стол, и он тоже всё слышит. Она обернулась к нему.
— Дядя Коля повесился.
«Как ревизор…» — таким был, наверное, эквивалент к повисшему вдруг среди кухни молчанью. Молчанье напоминает стекло, словно бы банка стоит на столе, на краю, и уже покачнулась, падает, и тишина, и перехваченное дыханье. Но банки-то нет, и, может быть потому, все мы не знаем, что делать, и тишина превращается в оцепененье. И тут начинается новый момент, один в четырёх проявлениях: я — вспоминаю смутные ощущенья от шума за дверью, когда утром я шил, и то, что увидел в подъезде. Кот с мяуканьем вбегает к нам между ног — компании его всегда привлекают. Отец, вздохнув, трясёт головой — освобождается от напряжения. Но лучше всех реагирует брат, он уже переоделся и, проходя коридор, услышал расхожее слово, он тоже заходит на кухню.
— Кто повесился? — преувеличенно ласково и, как всегда улыбаясь, спросил он в дверях, ещё не поняв, что всё это серьёзно. В классической драме он получил бы сейчас подзатыльник. Но мы все молчим — мы-то понимаем, что это не шутка. Что-то перевернулось. Отец отходит, садится за стол, на лице матери всё ещё ожиданье — как будто ещё что-то можно исправить. Ну а меня поражает другое — как реагирую я — что-то слишком спокойно. Брат — только смотрит. Так, перерывом в общении, входит понятие смерти. Да, если б не мать, то мы подавили бы это в себе, и ещё через час оно было бы в прошлом. Но она, встав спиной к холодильнику, вновь говорит, обращаясь ко мне.
