Меня не стали будить, но я не сплю, слушаю, как они ходят. Я мог бы встать, но не хочу — чтобы дать им возможность вот так, не шумя, проходить рядом с дверью. Я жду — вот, через ключ, без щелчка закрывается входная дверь, и я остаюсь во взвешенном состоянии между явью и сном — и ни то, ни другое не давит. К сожалению, это длится не так уж и долго. Подо мной, на втором этаже, включается музыка и, если уж не физически, морально я точно подпрыгнул. Ах чёрт, Андрей — я и забыл про него — «Ни на-ада пи-чаа-литца, вся жизнь впереди…» — его любимая песня. Я окончательно пробудился, лежу, слушаю, как он скачет и как подпевает ансамблю. Я даже мысленно вижу, как машут его очень длинные руки, и как большое лицо, в такт, качается над плечами. Сколько же лет-то ему — ведь давно уже взрослый. Я встаю и, одеваясь и заправляя постель, теперь уже морщусь — та же песня по третьему разу. А он неутомим — неистовствует и смеётся. Уйдя на кухню, где шуму чуть меньше, я варю себе кофе и вспоминаю, каким он был симпатичным ребёнком — розовощёкое лицо его всегда улыбалось. Конечно, ребята его возраста не принимали его в свои игры, и я запомнил, как он стоял возле хоккейной коробки. Тогда он был в толстом сером пальто и в меховой детской шапке с резинкой — он часто стоял у ограды, и только варежки на шнурках, порой, слабо качались и выражали его состояние. Вот он поставил другую пластинку. Через пол, будто бы через пальто, глухо доносится — «Все напоминает о тебе, а ты Нигде» — вот это мощно — он существует, но в самом Нигде. Я курю в форточку, и дым, такой ленивый в тепле, приближаясь к проёму, к морозу, летит туда, как паровоз, и за окном устремляется к снежному серому небу. Я выпускаю дым вверх, форточка — тоже.
Мне это не очень-то нравится, но никуда не уйти — внизу, под полом меняются старые песни. Я был ещё в школе, классе в девятом, когда сложился такой распорядок — его родители с вечера ставят Андрею укол, и он засыпает. Утром они, уходя на работу, видимо, будят его, и он часа три бушует, пока не утомится, или пока они, возвратясь на обед, не отпустят его на прогулку. Он в раннем детстве переболел менингитом. Я почти вижу, как теперь он выходит во двор — парень под два метра ростом… Он немного сутул, но робок и мил, глаза его часто моргают. У него сейчас конечно другое, но тоже серое пальтецо, и его, теперь огромные, руки, красные на ветру, далеко торчат за рукавами. «Не надо печалиться — вся жизнь впереди…» — да, вероятно. День начался как обычно — я понял это и объединился с покоем. Нужно заняться делами. Как и всегда, я убираю и мою посуду, а тем временем наполняется ванна. Помывшись, я удивляюсь своим волосам — я и забыл о таких пустяках, насколько они рассыпчаты, мягки. Всё вокруг очень знакомо, и словно бы улыбается мне. В дороге я порвал куртку, и надо шить. Я перехожу по квартире — достать то одно, то другое — вокруг так много воздуха и при передвижении через футболку он гладит мне тело. Я несколько раз пересёк все три комнаты и в полной мере им насладился. Нет, Андрей не сделал музыку тише, но я уже не обращаю вниманья — крики и пенье под полом стали теперь только фоном и собственной жизнью квартиры. Но вот для шитья всё готово, и я тоже включил магнитофон, такой теперь древний «Днипро» — мои старые плёнки, я так хорошо все их знаю, что тоже почти не воспринимаю, но всё же надеюсь — хотя бы чуть-чуть, они мне помогут стать прежним. Магнитофон не мешает мне шить, его звуки сливались со стуком машинки. Количество обрезанных лоскутов и смятых ниток в пепельнице незаметно росло, росло и количество пепла на столе, на разбросанных нитках. День приближался к обеду, когда я закончил. На записи шла одна из самых когда-то любимых мной песен, я попробовал вслушаться — всё отложив, закурил. Окно в этой комнате не так, как в других, не всё заросло серой коркой снега, и за ним был виден город. Вдали дымили трубы завода, белый шлейф шёл также и от трубы соседней котельной — рука Долгорукого, под которою был приведён убегающий вниз в дымку город. Снег, ровно белый, был всюду — и на земле, и на крышах, и потому, тоже белые, стены домов казались его преломленьем. небо не в силах угнаться за снегом по белизне, оставалось чуть серым, но более грустно-живым, в нём плыло гуденье завода. Ни что конкретное меня не занимало, я был во всём сразу — в зиме, здесь и там, в этих улицах, в небе, и всё это было во мне — определяло мои ощущенья. Я пытался услышать ту песню, снова войти в убежавшие чувства, но не мог уже в них поместиться — слушал, просто готовясь к движенью. Дверь комнаты была приоткрыта, чтобы кот, спавший сейчас на диване, если проснётся, не отвлекал меня скрёбом. Вот запись стихла, теперь даже не было музыки снизу, и в этот момент за входной дверью квартиры, на лестничной клетке, послышался шум — стук быстрых шагов, бормотанье, где-то хлопнула дверь — возможно, всё было не так, но очень похоже — сумбурно и странно. Я подумал о наших соседях — пенсионеры, а бегают — нечего делать. Однако, мой магнитофон им, возможно, мешает, и, несмотря на кота, я встал из-за стола, чтоб до конца закрыть дверь — на лестнице снова шумели. Я прибирал на столе, но и сквозь стену расслышал — в подъезде кто-то промчался — суетные, поссорились верно. Двенадцать, родители скоро придут на обед — я протёр стол и спрятал на место машинку. Потом ушёл на кухню, стал чистить картошку и, даже оттуда, через магнитофон, слышал, как кто-то шумит по подъезду. Да, теперь странно подумать об этом, но тогда я просто был чуть-чуть задумчив. Поставив картошку на газ и собрав на стол, я снова присел покурить — вслушался, как всё спокойно. Мысли вдруг потянулись к работе, но этого я им не дал, тогда они перешли, в целом, к внешнему миру, вспомнилось — нужно сходить за газетой.
