Но есть, конечно, и люди — вижу их лица, фигуры, за ними виден их мир, и как они понимают себя — на меня мало похожих — только бомжи и подростки. От остальных, увлечённо-живущих, хочется даже глаза отвести, как закрыть уши от шума. Есть очень тонкие, но безусловные знаки — насколько кто адекватен, или он вписан в своё, падает вовнутрь воронки. Они живут «в своих сказках». Я вижу даже стремление в них — к их замечательным целям. Было, я в их декларации верил — всё было много объёмней. Но вот теперь большая часть из того, что они принимают, для меня попросту чуждо — мы с ними не согласимся.
Вокруг запаянный мир, причём и я в него сам запаялся. Я «в пузыре» — будто в ёлочном шаре-игрушке, так же, как каждый из них, но пузыри все различны. Если смотреть так, с полёта, как будто бусины, все раскатились. Все отраженье друг друга. Есть, может быть, те из них, кто рефлексирует лучше, и даже те, кто умней, только во мне теперь мало идей или чувств, и, если кто-нибудь ими меня заразит, я тогда почти болею. Я, как частица без массы. Мой мир — почти тишина — слушаю, что в её центре. И центр, чем дальше, всё ближе. Чтоб не мешали мне слышать, я ото всех отмахнулся. Я совершенно пустой — внутри нет связей, ни кто не живёт, тихо там всё, безразлично, оно как будто бы ждёт, что туда что-то проникнет не растворившись на всей пустоте, будет вполне настоящим. Только по стенам пространства иногда мечутся тени, как дым, клубятся. Всё разлагается ещё в простом полувзгляде, лишь пополняя ячейки того, что мне не нужно. То, что пока ещё есть: для окружающих — контур, внутри — неявный порядок. Хотя я к этому и не стремился, совсем не стало проблем — этот порядок их сам разрешает.
…Лет мне тогда было восемь. Вечер пришёл незаметно. Тот, с кем «играли», ушёл, я оказался один во дворе, но было так хорошо, что возвращаться домой не хотелось. Со мной такое случилось впервые, всегда до этого думал, что я что-то должен, переходил без пробелов между любых ситуаций. А тут вдруг понял, что, хоть немного, можно совсем не спешить, дома сердиться не будут, и я пошёл в другой двор на качели — днём там всегда было много детей. Доска-сиденье была очень толстой, широкой, столбы-опоры ритмично шатались, и сверху слабо скрипело. Сумерки быстро сгущались. Экран реальности сам растворился, и, оказалось, что весь объём сверху, хоть небо там стало чёрным. На тёмных стенах светились окна. Редко стучали шаги по двору, иногда хлопали двери — ни голосов, ни движений. Само дыхание вдруг опустилось в живот, и пришли силы. Стало прохладно, задел щёки ветер. «Всё для меня», это редкость.
