Они не очень-то любят друг друга, и, если здесь собираются вместе, то кто-то сердится, спорят. Каждый живёт в своей сказке, не понимая, что, даже она, тоже включается в сборник его обыденной частью, и эта «книга всего бытия» — лишь расписанье для птиц, а не чудо.
Всё же они мне друзья, когда попросишь, помогут. Смотрю на них и не верю себе — как можно быть таким странным, но, также, вижу и их безусловность, логика в каждом железна — всё в них оправдано птицей, и комар носа не всунет. Мне остаётся не спорить, глядеть, лишь изредка вставить слово. Лишь мои серые крылья, всё накрывая собой, меня слегка примиряют: все они — пятна, такие цветы, главное им не поддаться. Я, как всегда, поднимаюсь, смотрю сквозь прозрачность — пусть, раз им нравится так, ведь у них нет той сосущей тоски, что выедает мне печень. От радиации солнца всё раскалено, и за веранду не выйти — мы сидим в тени. Голубизна, облака, чуть сероватые доски, яркие светло-зелёные травы — это у нас с ними вечность. Голова слабо кружится. Они ушли, никого, лишь птица мира летит и посылает от крыльев поток — чуть мутноватые полуполоски. А вот она не уйдёт — это ты часть её, и в ней совсем нету криков.
…Был плащ, рука и лицо, всегда в столе папиросы… Когда жара, тридцать пять — весь день у озера, по полчаса — на бледно-жёлтом песке и в воде. Когда идёшь потом вверх переулком — ветви малины и вишни — перевалились через заборы, красные ягоды, много, но только есть их совсем неохота, да и свои на участке давно уж не ешь — для чего ж трогать чужие. А по ночам — за заборами, вверх — голоса рупоров — «Клава, поставь на уральский», и неразборчиво что-то, а вокруг — лёгкое эхо, и понемногу темнеет, лишь изредка прошумит на дороге машина — и комаров почти нет. Завтра вставать очень рано. Сумерки, холодно, но мы выходим — я ему уже по пояс. А он, ссутулившись в сером плаще, держит меня за ручонку жёсткой, почти деревянной, ладонью. По узкой улочке между заборов долго идём в тишине, потом спускаемся вниз по дощатым ступенькам. Листья, зелёные, движутся в ветре — и облака, значит, скоро раздует. Он невысокий худой, но большой для меня, как будто часть этих сумерек-тени — плащ развевается в ветре, дующем с озера снизу. Озеро — струйки тумана над ещё серой, ещё не водой, лодка с водою на дне на небольших серых волнах прибоя, мокро-железная очень тяжёлая цепь и замок — будем ловить «гоминдановцев», мелких таких окунишек. Скоро возникнет, хоть незаметно, но быстро встающее солнце. И, мне становится больно — …я возвращаюсь с рыбалки — большой, как будто облако в сером тумане-плаще, а этот плащ — то, что прожил. И оно сзади пристало. Сумерки внутри меня, почти, как те, что снаружи. Маленький справа, хоть хочет держаться за руку, не успевает, и бог с ним — пусть идёт сам, не девчонка. Но я, и правда, идти не хотел, шёл только, чтоб он меня уважал — а он шёл ради меня, чтобы в меня всё впиталось. И, его нет, будто не было вовсе. Кое-что, правда, осталось, во мне, не только гены и память — я мог бы даже не знать и не помнить о нём, его ошибки и его победы, что ему было дано и что нет, всё «заварило» мой тыл — и их следы я ещё проживаю.
